Майор Пронин и тайны чёрной магии

Количество и качество

Здесь надо сказать, что Пронин и Евдокимов, встречались в эти дни, что, впрочем, случалось довольно редко, потому что каждый был достаточно занят собственными делами, разговаривали преимущественно на отвлечённые темы и почти не касались того непосредственного дела, которое послужило причиной их знакомства.

Это были отвлечённые разговоры и преимущественно касались они двух философских категорий – количества и качества, их обоих занимал процесс перехода количества в качество, а так как они оба были людьми практики, это отвлеченное положение марксистской диалектики они подкрепляли примерами, почерпнутыми из собственного жизненного опыта.

Они сидели в той самой беседке, где и я провёл с Прониным не один вечер за время своего отпуска, широкие виноградные листья свисали над их головами, зажжённая электрическая лампочка сгущала ночной сумрак, около лампочки вилась какая-то мошкара, на столе остывали стаканы с крепким чаем, и разговор между собеседниками тёк не спеша и подчас даже лениво, прерываемый иногда разнообразными звуками летней деревенской ночи.

А так как жизненный опыт Пронина был несравненно богаче, чем у Евдокимова, – да он был и образованнее Евдокимова, хотя учился меньше его, а институтов и университетов вообще никогда в жизни не кончал, – Иван Николаевич удивлял собеседников своей образованностью, потому что жизнь свою даром никогда не терял, – то и получалось так, что Евдокимов задавал вопросы, а Иван Николаевич неторопливо и удивительно ненавязчиво рассуждал, сосредоточенно помешивая ложечкой в стакане давным-давно растаявший сахар.

По существу же, Евдокимова занимал всего один вопрос, на который он сам никак не мог дать себе ответа. Евдокимову не нравился Матвеев, и он хотел откопать корни этой неприязни. Ничего неприятного или несимпатичного в Mатвееве не было. Человек как человек, простой, неглупый, можно сказать, даже симпатичный. Как человек он скорее даже нравился Евдокимову, поселись, скажем, они в одной квартире с Матвеевым, Евдокимов был уверен, что никогда бы не поссорились. И всё же Матвеев чем-то отталкивал его от себя.

Непосредственно это выражалось в их отношении к Прибыткову. Евдокимову хотелось во что бы то ни стало его оправдать, Матвееву – во что бы то ни стало осудить, причём каждый из них был уверен в своей правоте. Но почему прав именно он, Евдокимов, а не Матвеев, Евдокимову было не совсем ясно, именно на тот вопрос и хотел Евдокимов получить ответ от Пронина, хотя фамилия Прибыткова в этих разговорах даже не упоминалась. По существу, это был извечный разговор на тему можно ли верить в человека.

Пронин, который большую часть своей жизни провёл в столкновении со всевозможного рода подлецами и негодяями, считал, что можно, – почти всю жизнь проработал он в полицейском аппарате и не стал полицейским, коммунист в нём был сильнее полицейского.

С обывательской точки зрения, жизнь не слишком его баловала, – работа, работа, бесконечный изнурительный труд, иногда связанный с риском для собственной жизни, заслуги его никогда и никем не отмечались, он не умел находиться на виду у начальства, за всю жизнь он не получил почти никаких наград, семью завести не удалось, двух – трёх близких людей, которые у него появлялись в жизни, у него отняла судьба, впереди была одинокая и неустроенная старость, и всё же Иван Николаевич не стал пессимистом. Он не разделял того аристократического презрения к людям, которое так отчётливо выразил Байрон: «Смена столетий меняет всё – время – язык – землю – границы моря – звезды небес, всё „вокруг, вверху и внизу“ человека; только он сам остаётся тем, чем он всегда был и будет – несчастным негодяем». Байрона он любил, но такой взгляд на человека, хотя бы он был высказан и Байроном, Иван Николаевич презирал. Нет, человек, всякий человек, стоил того, чтобы за него побороться и сделать его завтра получше, чем он был сегодня. Но в своих разговорах они, разумеется, касались не Байрона, а специфики той работы, которую вёл в настоящее время Евдокимов и которую до самого недавнего времени вел Пронин.

– Конечно, наша работа – очень опасная работа, – говорил Пронин. – Настоящему разведчику, который умеет смотреть опасности прямо в лицо, всегда грозят пуля, яд ими нож, но всё-таки самая главная для нас опасность заключается не в этом. Евдокимов ничего не говорил, только вопросительно глядел на Пронина.

– Знаете, какая опасность грозит вам, Дмитрий Степанович? – спрашивал Пронин и тут же отвечал: – Опасность стать чиновником. Больше всего на свете опасайтесь превратиться в ведомственного чиновника. Наш аппарат, по существу – военный аппарат, он весь основан на субординации и должен быть основан на субординации, будьте отменно дисциплинированны, выполняйте приказы начальства, но никогда не забывайте о том, что вы – коммунист Неизменно помните, что помимо непосредственных начальников у вас есть более высокое и более близкое вам начальство. Это наша партия.

Пронин сам на себя раздражался за излишнюю сентиментальность, но когда он говорил о партии, он всегда начинал волноваться, – как-никак с нею была связана и ей же отдана вся жизнь, это было как раз то, что никогда не позволяло ему утратить веру в человека.

– Знаете, Дмитрий Степанович, – рассказывал о себе Пронин, – я бы мог нацепить себе на грудь гораздо больше орденских планок и уволился бы со службы не майором, а по меньшей мере, генерал – майором, но тогда я не имел бы права носить то, – он похлопал себя ладонью по груди слева, там, где находился внутренний карман пиджака, – То, что уравнивает меня с вами, с Хрущёвым, с Ворошиловым, даже с Лениным, для меня это главнее всего.

Евдокимов чуть отодвинулся на своём стуле от стола, точно хотел получше рассмотреть Пронина.

– Поэтому – то вы и не захотели остаться после войны в органах? – задумчиво спросил Евдокимов. – Знаете, в то, что рассказывают иногда о наших органах, верится как-то с трудом. Ведь были же там честные коммунисты?

– Да, поэтому, – сказал Пронин. – Именно поэтому. Да, там были честные коммунисты. Вы задаете очень трудный вопрос. Но приказ есть приказ, и, если вы видите, что этот приказ направлен против того, чему вы служите, что вы должны сделать? Обратиться к вышестоящему начальнику? Пронин выступает против Берия? Смешно! Обратиться к Сталину? Допустим даже, что я сумел бы дойти до Сталина. Он бы мне не поверил. Наивно воображать, что Сталин знал обо всём, что творилось в органах. Но Берия он доверял, конечно, полностью. Обратиться к Сталину, это значило бы всё равно, что прыгнуть с десятого этажа на мостовую, это было равносильно самоубийству. Иногда лучшее, что можно сделать, это выждать. Были ли в органах честные коммунисты? Несомненно. По роду своей работы я очень хорошо видел, что именно против честных коммунистов и направлен удар нашего начальства. Видели это, конечно, не все, да и не все могли видеть. Выполнять приказы, вред которых был мне очевиден, я не хотел. Я ушёл на партийную работу, то есть туда, где в меру своих сил мог противодействовать выполнению этих приказов. А когда появилась возможность исправлять вред, нанесённый этими приказами, я стал это делать.

– Но неужели было так плохо? – спросил Евдокимов. – Когда я слышу об органах только плохое, мне не верится…

– И не верьте, – сказал Пронин. – Плохого было много, но не всё было плохо. Были злоупотребления, были несправедливости, были беззакония, но ведь были и вредители, и шпионы, и диверсанты, на самом деле были, с ними шла борьба, не на жизнь, и если бы не было этой борьбы, может быть, не было бы советского государства. Были Берия и Ежов, но были Дзержинский и Менжинский. И очень хорошо, что вам не верится, если не верится в беззакония, значит, вы не будете их допускать. Беззакония тогда и начались в органах, когда их руководители попытались выйти из-под влияния партии. Чуждые элементы примазывались и будут пытаться примазываться к карательным Против этого есть самокритика, разведка подлежит такой же критике, как и всё остальное.

– Получается, вы до некоторой степени оправдываете органы? – спросил, улыбаясь, Евдокимов.

– Они не нуждаются в оправдании, – возразил Пронин. – Ошибки исправляются, но нельзя же бесконечно плакать и носиться с ними. Конечно, кое – кто был бы рад вместе с водой выплеснуть и ребёнка и вообще ликвидировать органы, только вряд ли это принесло бы пользу нашему народу. Сейчас органам наибольшая опасность грозит, пожалуй, от того, чему всегда противодействовали Ленин и Дзержинский. В окостенении аппарата, в чиновничьей самоуспокоенности. Нет ничего легче, как заранее расставить всех по полочкам, взять всех под подозрение, составить на всех досье и неукоснительно выполнять свои чиновничьи обязанности: подозревать, сажать, судить, карать, по плану, по графику, чтобы недаром есть свой хлеб…