Жизнь Марии Медичи

Говорить больше было не о чем. И все же она не могла позволить сыну уйти просто так. Она собрала последние остатки сил и крикнула:

— Мой бедный сын! Вы еще слишком молоды, и моим врагам удалось завлечь вас в свои сети! Вам не стыдно так обойтись со своей матерью! Это — позор! Позор перед людьми и перед Богом! Что же, давайте, добивайте меня! Я поеду в вашу ссылку! Возможно, я пойду и дальше!.. Прощайте, мой сын, и на пагубном пути, на который вас толкнули, постарайтесь не забывать, что я — ваша мать, и я ношу великое имя Медичи!

Когда Людовик XIII уехал, королева-мать насухо вытерла слезы, вышла к ждавшим ее людям и заявила:

— Если мои поступки не понравились королю, моему сыну, то я уверена, что очень скоро он поймет, что они были направлены на его же благо.

Потом она заговорила о том, что жалеет душу Кончино Кончини и сожалеет о том, что королю пришлось сделать, чтобы эту душу освободить. Она заверяла всех, что ее отъезд — это вовсе не ссылка, что она сама давно просила избавить ее от утомительного участия в делах государства. Понятно, что в ее желание представить все обычной прогулкой в загородный замок, мало кто поверил, но все сделали вид, что именно так все и обстоит на самом деле.

Садясь в приготовленную для нее карету, Мария Медичи сказала:

— Не хочу, чтобы мой народ видел во мне униженную женщину. Я все-таки королева!..

После этого она отправилась в путь. Ее кортеж выглядел так красиво, что никто и не подумал бы, что она едет в ссылку. Напротив, многие парижане, привлеченные зрелищем, размахивали руками и кричали что-то явно хвалебное в ее честь. Даже король не смог удержаться и вышел на балкон, чтобы посмотреть на отъезд матери.

— Это же почти триумф! — воскликнула Мария Медичи.

При прощании с провожавшими ее придворными она уже не плакала и не показывала каких-либо внешних признаков сожаления. Это объясняли по-разному, в зависимости от того, как к ней относились: одни — тем, что она была потрясена обрушившимся на нее ударом, иссушившим все слезы; другие — свойствами нации, к которой она принадлежала; третьи — силой ее ума. Некоторые утверждали, будто она была сама бесчувственность, а, например, герцог де Люинь счел, что пламя мести уже сжигало ее сердце до такой степени, что вытеснило чувство жалости даже к самой себе.

Вместе с королевой-матерью в Блуа поехали ее дочери — Кристина и Генриетта-Мария. Первой было 11 лет, второй — неполных восемь.

Кардинал де Ришелье впоследствии в своих «Мемуарах» описывал сцену отъезда Марии Медичи несколько иначе:

«Она вышла из Лувра, одетая просто и в сопровождении всех своих слуг с печатью грусти на лицах; и не было никого, кого эта скорбь, сродни похоронной, не потрясла бы. Видеть государыню, незадолго до этого полновластно правившую большим королевством, оставившей трон и следующей среди бела дня, а не ночью, когда темнота могла бы скрыть ее несчастье, через толпу, на виду у всего народа, через сердце ее столицы, было поистине удивительно. Однако отвращение, испытываемое народом к ее правлению, было столь стойким, что в толпе даже слышались непочтительные слова, и это было солью для ее душевных ран».

* * *

Одновременно с решением о ссылке Марии Медичи в Блуа получил отставку и Арман Жан дю Плесси, семья которого на тот момент владела лишь небольшим имением Ришелье с полуразвалившимся замком в провинции Пуату. Король, прощаясь с будущим кардиналом де Ришелье (а это, как мы понимаем, был именно он), сказал: «Наконец-то мы избавились от вашей тирании».

Самонадеянный, но совершенно бесцветный юный Людовик XIII, разумеется, не мог и представить, что этот худощавый человек с тонкой острой бородкой впоследствии станет одним из самых знаменитых людей Франции, подлинным хозяином страны, который в мировой истории полностью затмит его своим сиянием. Но до этого было еще очень и очень далеко.

В своих «Мемуарах» кардинал потом писал:

«Я сопровождал королеву на выезде из Парижа, сострадая ее печалям, и не мог принять того, чем ее враги хотели одарить меня. Мне требовалось письменное разрешение короля ехать вместе с государыней, поскольку я опасался, что завистники сочтут меня виновным в пристрастии к ней, и то, что я сделал по собственной воле, будет свидетельствовать против меня. Я хорошо знал, сколь сложно удержаться от порицаний и зависти окружающих, находясь возле королевы, однако надеялся вести себя искренне и простодушно, дабы рассеять злобу, которую вызвал своим поступком».

Надо сказать, заявление это просто потрясающее, а как «искренне и простодушно» он будет вести себя рядом с Марией Медичи, мы очень скоро увидим.

Пока же Арман Жан дю Плесси не полностью ушел с политической арены, а отважился возглавить Совет при опальной Марии Медичи в Блуа, а также стать хранителем ее печати и интендантом. Собственно, «отважился» — это не то слово, ибо назначение это было сделано с одобрения двора. Будущий кардинал вообще имел смелость довольно специфическую. Ее можно даже назвать смелостью благоразумной, ибо он все всегда хорошо продумывал и никогда не покушался на дела заведомо невозможные. В данном случае он, например, очень надеялся на скорое примирение сторон и на возвращение вместе с королевой-матерью в Париж. Подобное примирение казалось более чем вероятным, а это значило, что дю Плесси оставалось лишь проявлять терпение и ждать. К тому же роль главного посредника между королевой-матерью и королем была весьма выгодна и перспективна еще и потому, что любое смягчение напряженности в их отношениях с неизбежностью ставило бы под угрозу положение главного противника дю Плесси герцога де Люиня.

В замке Блуа Мария Медичи вела себя тихо и смиренно, и при дворе это было воспринято как полное признание поражения. Герцог де Люинь вполне разделял это общее мнение. Единственным же человеком, который очень быстро понял, что на самом деле творится на сердце у этой мстительной женщины, был Арман Жан дю Плесси.