– Судя по всему, лодка утонула. На мелководье, с другой стороны острова. Вроде бы ничего страшного. Завтра же с утра пойдем и глянем.
– Ничего страшного? – взревел Джеффри. – Они утопили лодку, и ты называешь это «ничего страшного»? Если так, то вели им немедленно поднять ее и починить, иначе пусть вплавь добираются до материка.
– В темноте они все равно ее не починят, верно?
– Господи, как они ее утопили? Ты боишься ранить их чувства и поэтому не спрашиваешь?
– Знаешь, именно этот момент мне не совсем понятен. Похоже, имела место некая чрезвычайно запутанная история со штопором. То есть вроде бы со штопором. Я не совсем уверен, точно ли понял значение этого слова. Любопытно, каким образом штопор…
– Чепуха! Они просто буравили кого-то или что-то – а скорее всего, друг друга – своими членами. Омерзительные мелкие содомиты…
– Дорогой мой Джеффри, пора тебе понять, что на острове Святого Григория подобные разговоры просто недопустимы.
– Содомиты. Имя им содомиты…
– Хороший мой, я хоть раз оскорбил тех потасканных, невыносимо надушенных дам, которых ты цепляешь, стоит нам выбраться в Афины?
– Плевать мне, кого ты оскорбляешь. Содомит он и есть содомит…
В этот момент Ганс и Вальдемар распаковали и принесли ветчину. Она намокла и потому на вкус была соленее обычной ветчины, но я на это не обратил внимания. Нами внезапно овладел свирепый голод; мы отрезали огромные куски и запихивали их себе в рот. Больше я про тот вечер ничего не помню.
[
Боже, ну и похмелье! Не то чтобы мне это в новинку, но здесь, на острове, я каждое утро просыпаюсь с похмельем. Эти строки пишу, положив дневник на грузовой ящик, а солнце в зените припекает немилосердно. Весь остров будто пульсирует в такт биению крови у меня в голове. Ночью он кажется большим и загадочным, а днем это маленький, просто крохотный кусочек земли посреди не утоляющего жажду моря. В это время дня окружающие залив горы бледнеют и бледнеют, да так, что словно растворяются в воздухе; только и видно, что призрачное сияние снежных прожилок на склонах Дирфиса. Если верить Амброзу, очень скоро они растают.
Остров порос какой-то жесткой травой, которая, попав на одежду, пронзает ее и неожиданно колет, как иглами. Ее стебли такие сухие, что на ветру звенят, будто металлические. Куры и утки всюду суют свои клювы, устраивают бардак у нас на постелях. И есть еще козел, который жует солому хижин. Прямо сейчас он стоит напротив меня, в узкой полоске тени – черный мохноногий дьявол с зубами, как у гоблина, и раскосыми левантийскими глазами.
В первое наше утро здесь мы с Вальдемаром ставили палатку и копали выгребную яму в кустах. Хотелось закончить с этими делами, пока Вальдемар пребывал в своем настроении раздетого по пояс молодого пионера. Уж я-то знаю, как долго такой энтузиазм длится.
Вальдемар то и дело повторяет: «Хочу научиться говорить на греческом, как черные» (в смысле местные) и: «Мы с тобой, Кристоф, исследуем каждый уголок этого острова. Вдруг найдем нефтяной колодец или алмазную шахту? Если повезет, то жадничать не станем, так ведь? Поделимся с Амброзом, пусть забирает половину… нет, треть».
На самой вершине острова группа рабочих строит для Амброза дом. Он будет оснащен резервуаром для дождевой воды в самом его основании, чтобы вода не испарялась. На следующий после приезда день Амброз отправился проверять, как продвигаются дела в его отсутствие. Выяснилось, что рабочие принялись возводить стены, не выкопав предварительно яму под резервуар. Тогда между строителями и Амброзом разыгралась большая сцена: наполовину серьезный спор, наполовину пантомима с громкими криками и активной жестикуляцией. Если верить Амброзу, то суть разговора была вот в чем:
– Разве можно рыть котлован сейчас? Стены помешают. Землю уже не выгрести.
– Неважно. Это просто. Нужно только малость динамита.
– Так вы же стены снесете.