– Ничего страшного. Построим заново.
Все это Амброз пересказывает нам с гордостью – гордостью собственника. Он чувствует, что эти люди принадлежат ему, вместе с их обаянием, ненадежностью и безумием; вместе со всем, что им присуще. В некотором смысле так оно и есть, ведь именно он переводит для нас их речь. В каком-то смысле все это место – проекция его воли.
Сколько бы он ни рассуждал о павлинах и прочих прелестях, он бы не стал всерьез возражать, если бы его дом так никогда бы и не построили. Удовольствие ему доставляет сама ситуация, такая, какой она сложилась на данный момент.
Амброз всем назначил роли: Ганс готовит, Вальдемар ему помогает. Парни под руководством Алеко работают носильщиками. Джеффри должен как можно больше суетиться. (Я уже понимаю, как это важно для образа жизни Амброза.) Мне надлежит писать роман. (Ровно так же, как курам надлежит нести яйца; не столько ради нашего пропитания, сколько для того, чтобы создать общую атмосферу производительности.)
Ну а какова же роль самого Амброза? Он возглавляет наше поселение, но не то чтобы управляет им. Вообще, оно само собой руководит. Или же так: им правит дух самого острова. Однако Амброз единственный, кто всегда знает, чего этот дух хочет – он, если можно так выразиться, его жрец, – и приходится подчиняться приказам духа, приходящим через уста Амброза.
Вода в колодце дурная на вкус. От нее воняют глиняные кружки и болит живот.
Поужинав, мы сидим за столом перед хижинами. Стоит только поставить лампу на стол, и он становится центром мира. Чувствуешь, что больше никого в целом свете нет. В небе клубится, как подсвеченный огнем дым, Млечный Путь. На закате налетел порыв яростного ветра, а после установилась такая тишина, будто мы не на улице сидим, а в просторной комнате без потолка.
Крысы заполонили хижины и носятся за пределами круга света. Мы то и дело в них чем-нибудь кидаем.
Амброз, Джеффри, Ганс и я сидим на ящиках и выпиваем. Алеко и Петро держатся неподалеку, а Вальдемар подхватил мысль о рыбалке. Они с Тео каждый вечер выходят в море на лодке и карбидной лампой приманивают к поверхности рыбу, которую тут уже пытаются острожить. Ни Тео, ни Вальдемар в этом не мастаки, ведь оба городские мальчики. То один, то другой падает в воду. Зато радости у них полные штаны.
Алеко непрестанно вмешивается в наш разговор. Звук его голоса выводит из себя, но я позволил себе не раздражаться, ведь Джеффри ненавидит его за всех. И Алеко прекрасно знает об этом: едва издав особенно режущий ухо восторженный визг, он тут же косится на Джеффри, который не устает биться в ярости:
– Заткнись, омерзительная мелкая свинья!
– Заткис мрезит илло мелки свиниа! – передразнивает его Алеко.
– Все ты виноват, – набрасывается Джеффри на Амброза. – Зачем говоришь с ними на этой смеси языков? Только раззадориваешь их. Почему не обучишь языку белого человека?
– Дорогой мой Джеффри, отчего ты всегда такой умопомрачительный британец?
– Я британец настолько, насколько сам, черт возьми, того хочу.
– Бриттанц! – вмешивается Алеко, то ли поняв слова Джеффри не до конца, то ли, что вероятнее, поняв их совершенно неверно и уловив некий грязный смысл. – Алеко Бриттанц!
– Амброз, – пыхтит он, поднимаясь на ноги, – ты хоть вели этой своей непристойной мелкой любовнице говорить тише! У меня нервы на пределе. Я предупреждаю! А ну как вырву ему кадык голыми руками.
– Душа моя, ну, право слово, мы же не в средневековом замке! Это же не рабы. Здесь у всех равные права, и я настаиваю на том, чтобы их уважали. И, как я уже тысячу раз говорил тебе, я здесь ни за чьи поступки – в том числе и твои – не отвечаю.
– Знаешь, кто ты?! Ты сраный
– Душа моя, сколько можно говорить, что никакой я не большевик? Никогда им не был. Я анархист. Я вообще полная противоположность большевикам. В России…