И он снова окунул полотенце и отжал его. А юноша стоял и смотрел на отца с ненавистью и шептал что-то, и Ван Лун рассердился и крикнул:
– Говори, что хочешь сказать!
Юноша вспыхнул от отцовского окрика и ответил:
– Что же, и скажу. Я все-таки уеду на Юг и не останусь в этом дурацком доме, где за мной следят, как за ребенком, и в этом городишке, который не лучше деревни. Я уеду и буду учиться и посмотрю чужие края.
Ван Лун взглянул на сына. Сын стоял перед ним в длинном светлом халате из серебристо-серого полотна, тонкого и прохладного в летнюю жару. На губах у него пробивался первый пух юности, кожа была гладкая и золотистая, и длинные рукава халата скрывали руки, нежные и мягкие, как у женщины. Тогда Ван Лун оглядел себя: он был коренаст и запачкан землей, на нем были только штаны из синей бумажной материи, подвернутые до колен, верхняя часть тела была обнажена до пояса, и можно было подумать, что он – слуга своего сына, а не отец ему. С презрением посмотрел он на изнеженную красоту сына и крикнул ему в гневе и ожесточении:
– Ступай-ка в поле да натрись хоть немного землей, чтобы тебя не приняли за женщину! Да поработай, чтобы не даром есть свой рис!
И Ван Лун забыл, что когда-то гордился тем, что сын умеет писать и читать книги, и бросился вон, топая босыми ногами и плюя на пол, потому что изнеженность сына раздражала его. А юноша стоял и смотрел на него с ненавистью, но Ван Лун не оборачивался и не видел этого взгляда.
Однако вечером, когда он пошел на внутренний двор и сел около Лотоса, которая лежала на кровати, а Кукушка обмахивала ее веером, Лотос сказала ему лениво, словно о чем-то незначительном, что случайно пришло ей в голову:
– Твой старший сын тоскует и хочет уехать.
Ван Лун, вспомнив своей гнев на сына, сказал:
– А тебе какое дело? Нечего ему ходить к тебе в комнаты: он уже не маленький.
Но Лотос поспешила ответить:
– Нет, нет, это мне говорила Кукушка.
И Кукушка поспешила сказать:
– Всякому видно, что он тоскует. Он красивый малый и взрослый уже. Нечего ему бездельничать здесь и тосковать.
Эти слова отвлекли его, и, думая только о гневе на сына, он сказал:
– Нет, он не поедет. Я не стану тратить денег зря.
И он не пожелал больше говорить об этом, и Лотос заметила, что он недоволен и сердится, и, отослав Кукушку, позволила ему остаться с ней наедине.
Потом в течение многих дней об этом не говорили, и юноша вдруг успокоился и снова казался довольным, но в школу больше не ходил: Ван Лун позволил ему это. Юноша сидел в своей комнате за книгой, когда отец возвращался домой.
Ван Лун был доволен и думал про себя: «Это была прихоть. Он сам не знает, что ему нужно. Теперь осталось только три года, а может быть, и два, если прибавить немного серебра, и даже один, если серебра дать побольше. На днях, когда будет закончена уборка урожая, посеяна озимая пшеница и окучены бобы, я сам займусь этим».