И Ван Лун забыл про сына, потому что урожай, хотя и много пожрала саранча, был неплохой, и он опять вернул себе то, что истратил на женщину Лотос. Он снова дорожил и серебром и золотом и иногда втайне удивлялся, как он мог тратиться, не жалея, на женщину.
Все же по временам она волновала его, хотя и не так сильно, как вначале, и он гордился, что она принадлежит ему. Но теперь он видел хорошо, что жена дяди сказала правду: Лотос не так уже молода при всей своей миниатюрности, и ни разу она не зачала от него. Но об этом он не беспокоился: у него были сыновья и дочери, и он был не прочь держать ее ради того удовольствия, которое она ему доставляла.
А Лотос с годами становилась красивее, потому что если и был у нее недостаток раньше, то это была излишняя худоба, которая придавала ей сходство с птицей, заостряя все черты ее лица и углубляя впадины на висках. Но теперь от стряпни Кукушки и праздной жизни с одним только мужем тело ее стало мягким и округлилось, лицо пополнело, впадины на висках сгладились, и вся она стала похожа на сытую маленькую кошечку. Она не была уже бутоном лотоса, но и увядающим цветком ее тоже нельзя было назвать; и если она не была уже молода, то не казалась и старой, и как юность, так и старость были одинаково далеки от нее.
Жизнь Ван Луна текла мирно; сын успокоился, и Ван Лун думал, что все заботы рассеялись. Но как-то вечером, когда он засиделся до поздней поры один, считая по пальцам, сколько он может продать пшеницы и сколько – риса, в комнату тихо вошла О Лан. Она с годами похудела и высохла, и скулы на ее лице выдавались, словно камни, а глаза глубоко ввалились.
Если ее спрашивали, как она себя чувствует, она отвечала только:
– У меня внутри огонь.
Живот у нее был большой, словно у беременной, вот уже три года, но она не рожала. Она вставала с зарей и делала свое дело, и Ван Лун смотрел на нее так же, как смотрел на стол, или стул, или дерево во дворе, но никогда с таким вниманием, как на понурившего голову быка или на свинью, которая перестала есть. О Лан работала одна и говорила с женой дяди только тогда, если этого нельзя было избежать, и совсем не заговаривала с Кукушкой. Никогда не входила она на внутренний двор, и если Лотос изредка выходила на прогулку за пределы своего двора, О Лан шла в свою комнату и сидела там, пока кто-нибудь не говорил: «Она ушла». О Лан молчала и работала, стряпала и стирала на пруду даже зимой, когда вода замерзала и приходилось пробивать лед. Но Ван Луну и в голову не приходило сказать: «У меня есть лишнее серебро. Почему ты не наймешь служанку или не купишь рабыню?»
Ему и в голову не приходило, что это нужно, хотя он нанимал батраков работать в поле и ходить за ослами, быками и свиньями, а летом, когда разливалась река, он нанимал поденщиков пасти уток и гусей.
В этот вечер, когда он сидел один при свете красных свечей в оловянных подсвечниках, она стала перед ним, огляделась по сторонам и наконец сказала:
– Мне нужно с тобой поговорить.
Он в изумлении посмотрел на нее и ответил:
– Ну что же, говори!
И он пристально смотрел на нее, на темные впадины ее щек и снова думал, что она некрасива и что уже много лет он не желал ее.
Тогда она сказала хриплым шепотом:
– Старший сын слишком часто ходит на внутренний двор. Когда тебя нет дома, он идет туда.
Ван Лун не сразу понял, что она шепчет, наклонился вперед, раскрыв рот от изумления, и сказал:
– Что такое?
Она безмолвно указала пальцем на комнату сына и скривила толстые сухие губы в сторону внутреннего двора. Но Ван Лун смотрел на нее недоверчиво.
– Ты бредишь! – сказал он наконец.
Она покачала головой и продолжала, с трудом выговаривая слова: