Аватара

– Я влюблен, это правда, – добавил Октав с улыбкой, – но я не вор. И поскольку единственное, чего я желал на этом свете, не может мне принадлежать, к чему мне ваши титулы, замки, владения, деньги, лошади, оружие? Давайте пожмем друг другу руки, сделаем вид, что помирились, поблагодарим наших секундантов, возьмем доктора Шербонно и вернемся в его волшебную лабораторию, из которой мы вышли преображенными. Старый брахман сумеет исправить то, что сделал… Господа, – сказал Октав, оставив за собой еще на несколько минут роль графа Лабинского, – мы, мой противник и я, объяснились и пришли к согласию, которое делает бессмысленным продолжение боя. Ничто так не способствует взаимопониманию между честными людьми, как небольшое упражнение в фехтовании.

Секунданты попрощались и разъехались по домам. Граф Олаф Лабинский, Октав де Савиль и доктор Шербонно поспешили на улицу Регар.

Глава XII

По пути из Булонского леса на улицу Регар Октав де Савиль обратился к Бальтазару Шербонно:

– Дорогой доктор, я еще раз подвергну испытанию вашу науку: надо вернуть наши души на их привычные места. Это не должно составить вам труда, и, я надеюсь, господин граф Лабинский не станет сердиться на вас за то, что вы заставили его сменить дворец на хижину, за то, что его достойнейшей душе пришлось пожить несколько часов в моей скромной шкуре. Впрочем, вы обладает не таким могуществом, что можете не бояться ни гнева, ни мести.

Доктор Шербонно кивнул в знак согласия и произнес:

– Эта процедура пройдет гораздо проще, чем в первый раз: неосязаемые нити, которые связуют душу с телом, были порваны у вас недавно и еще не успели срастись с новыми телами, ваша воля не станет тем препятствием, каковым обычно является для магнетизера инстинктивное сопротивление магнетизируемого. Господин граф, несомненно, простит ученого старца за то, что он не устоял перед соблазном осуществить сей эксперимент, добровольцев для которого мало, простит, поскольку эта попытка привела лишь к тому, что блестяще подтвердила добродетель его супруги, чья интуиция восходит до проницательности и торжествует там, где всякая другая женщина потерпела бы поражение. Извольте отнестись к этому мимолетному превращению как к странному сну, и когда-нибудь, возможно, вы улыбнетесь при воспоминании о чудесном ощущении, которое мало кому из людей удалось испытать, о том, как вы жили в двух телах. Метемпсихоза[276] – не новое учение, но, прежде чем переселиться в новое тело, души пьют из чаши забвения, и никто не может, подобно Пифагору, вспомнить, что он участвовал в обороне Трои[277].

– Если вы будете столь любезны, что вернете мне прежнее тело, – вежливо ответил граф, – это возместит неудобства, связанные с его похищением, и я не стану держать зла на господина Октава де Савиля, которым я пока являюсь и которым скоро перестану быть.

Губами графа Лабинского Октав улыбнулся этим словам, которым пришлось проникнуть сквозь чужую оболочку, чтобы достичь адресата, и все трое умолкли, поскольку исключительная странность ситуации не располагала к разговорам.

Бедный Октав думал о своей испарившейся надежде, и его мысли, надо признать, не были окрашены в розовый цвет. Как все отвергнутые влюбленные, он снова и снова спрашивал себя, почему его не любят, как если бы любовь знала, почему! Единственный ответ, который можно получить на этот трудный вопрос, – потому, ответ краткий и единственно возможный. Октав признавал свое поражение: пружина жизни, на какой-то момент натянутая доктором Шербонно, лопнула и теперь позвякивала в его сердце, как в часах, упавших на пол. Октав не хотел самоубийством причинять горе матери, он искал место, где мог бы тихо угаснуть от неведомой тоски, обозначаемой научным термином «болезнь благовидная»[278]. Будь он художником, поэтом или музыкантом, он излил бы свою боль в шедевре, и Прасковья в белых одеждах и венце из звезд, подобно Беатриче[279], сияющим ангелом витала бы над его вдохновением. Но, как мы уже говорили в начале нашей истории, Октав при всей его образованности и утонченности, не относился к тем избранным гениям, которые оставляют след в искусстве. Душа тихая и возвышенная, он мог лишь любить и умереть.

Карета въехала в ворота старого особняка на улице Регар. Двор порос зеленой травой, в которой посетители протоптали дорожку.

Серые стены внутренних построек наполняли его холодными тенями, похожими на тени в галереях монастыря: тишина и покой, словно две невидимые статуи, стояли на пороге, дабы ничто не нарушало ход размышлений ученого.

Октав и граф быстро соскочили с подножки. Доктор преодолел ступеньки более расторопно, чем можно было ожидать от человека его возраста, и даже не взглянул на руку, которую лакей предложил ему с той учтивостью, какую слуги из богатых домов выказывают людям слабым и пожилым.

Двойные двери закрылись за ними, и тут же Олаф и Октав почувствовали, как их обволакивает жара, напоминавшая доктору об Индии, зной, в котором он свободно дышал и задыхались все, кто не прокаливался тридцать лет под солнцем тропиков. Инкарнации Вишну по-прежнему кривлялись в своих рамах: при свете дня они выглядели еще более дикими, чем при мерцании свечей. Шива, синий бог, ухмылялся на своей подставке, а Дурга, закусившая мозолистую губу обезьяньими зубами, казалось, трясет своей гирляндой из черепов[280]. Жилище врачевателя, как прежде, хранило печать таинственности и колдовства.

Доктор Бальтазар Шербонно проводил двух своих подопытных туда, где произошло первое перевоплощение. Он раскрутил стеклянный диск электрической машины, потряс железные стержни в месмеровском баке, распахнул отдушники, с тем чтобы как можно скорее повысить температуру в зале, прочел две три строчки из папируса, такого древнего, что он походил на старую кору, готовую рассыпаться в прах, и по прошествии нескольких минут сказал Октаву и графу:

– Господа, я в вашем распоряжении. Желаете приступить?

Пока доктор занимался приготовлениями, тревожные мысли проносились в голове графа: «Когда я усну, что сделает с моей душой эта старая макака? Кто знает, может, он сам дьявол во плоти и хочет забрать ее в преисподнюю? Этот обмен, который должен вернуть мне все мое достояние, не окажется ли он новой ловушкой, макиавеллиевской комбинацией ради нового трюка, цель которого мне не ведома? Впрочем, хуже уже не будет. Октав владеет моим телом, и, как он справедливо заметил сегодня утром, если я в моем нынешнем обличье стану доказывать, что он вор, меня упрячут в дом для умалишенных. Если бы он хотел раз и навсегда избавиться от меня, он мог это сделать одним движением шпаги, я был безоружен, целиком в его власти – суд людской не усмотрел бы в этом ничего предосудительного: по форме дуэль соответствовала правилам, все происходило согласно обычаю. Ну же! Долой детские страхи, подумаем лучше о Прасковье! Испробуем последнее средство, чтобы отвоевать ее!»

И он взялся, как и Октав, за железный стержень, на который указал ему Бальтазар Шербонно.

Получив через металлические проводники, до предела заряженные магнетическим флюидом, удар током, молодые люди быстро впали в забытье столь глубокое, что всякий непосвященный принял бы его за смерть: доктор, как и в первый раз, сделал пассы руками, исполнил ритуал, произнес заклинания, и вскоре две маленькие искорки затрепетали над Октавом и графом; доктор проводил в первоначальное жилище душу графа Олафа Лабинского, которая торопливо последовала за жестом магнетизера.

В это время душа Октава медленно удалилась от тела Олафа и вместо того, чтобы воссоединиться со своим телом, воспарила ввысь, поднимаясь все выше и выше, как будто радуясь свободе и нисколько не заботясь о том, чтобы вернуться в свое узилище. Доктор почувствовал, как им овладевает жалость к этой трепещущей крыльями Психее, и спросил себя, будет ли благом вернуть ее обратно в юдоль скорби и печали. Пока он колебался, душа продолжала возноситься. Вспомнив о своей роли, господин Шербонно самым требовательным тоном повторил всесильное заклинание и сделал указующий жест, но маленький дрожащий лучик был уже вне досягаемости и, найдя щелочку в оконной раме, исчез.