Аватара

«Всякий, кто прочтет это письмо, решит, что оно отправлено из Петит-Мезон[270], и только вы меня поймете. Необъяснимое стечение роковых обстоятельств, какого, возможно, не случалось с тех пор, как Земля вращается вокруг Солнца, вынуждает меня делать то, что никто и никогда не делал. Я пишу самому себе и адресую письмо на имя, принадлежащее мне, имя, которое вы украли вместе с моим телом. Я не ведаю, жертвой каких темных махинаций я стал, в круг каких адских наваждений я вступил, но вы, несомненно, знаете все. Если вы не трус, то дуло моего пистолета или острие моей шпаги попросят вас открыть этот секрет там, где любой честный или бесчестный человек отвечает на поставленные перед ним вопросы: завтра для одного из нас солнечный свет должен померкнуть навсегда. Этот необъятный мир стал слишком тесен для нас двоих: я убью свое тело, в котором поселился ваш самозваный разум, или вы убьете ваше тело, в котором заточена моя возмущенная душа. Не пытайтесь выдать меня за сумасшедшего, я найду в себе мужество быть разумным и везде, где вас встречу, буду оскорблять вас с учтивостью джентльмена и хладнокровием дипломата. Господину Октаву де Савилю могут не понравиться усы господина Олафа Лабинского, он будет каждый раз наступать ему на ногу у выхода из Оперы, но, надеюсь, ничего такого не потребуется. Мои слова, пусть и невнятные, не пропадут втуне, и мои секунданты прекрасно договорятся с вашими о месте, часе и условиях дуэли».

Письмо привело Октава в глубокое замешательство. Он не мог не ответить на вызов графа, и, однако, ему было отвратительно драться с самим собой, поскольку он сохранил довольно нежные чувства к своей прежней оболочке. Дожидаться публичного оскорбления тоже не хотелось, и он решил принять вызов. Конечно, в крайнем случае мнимый граф мог бы надеть на своего противника смирительную рубашку и таким образом связать ему руки, но насилие было отвратительно его деликатной натуре. Увлеченный неодолимой страстью, Октав действительно совершил неблаговидный поступок, ибо скрыл любовника под маской супруга, желая восторжествовать над добродетелью, которая не поддавалась никакому обольщению, но при этом он не был лишен чести и мужества. Он решился на крайние меры после трех лет борьбы и страданий, когда жизнь, изнуренная любовью, уже покидала его. Он не знал графа, не числился среди его друзей, не был ему ничем обязан и лишь воспользовался случайно подвернувшимся средством, которое предложил доктор Бальтазар Шербонно.

Где искать секундантов? Разумеется, среди друзей графа, но Октав за тот единственный день, что провел в особняке, еще не успел с ними познакомиться.

На камине стояли две круглые селадоновые чаши[271] с ручками в виде золотых драконов. В одной лежали кольца, булавки, печатки и прочие мелочи, в другой – визитные карточки, где под гербами герцогов, маркизов и графов готическим, округлым или английским шрифтом[272] ловкие граверы начертали множество польских, русских, венгерских, немецких, итальянских и испанских имен, свидетельствовавших о кочевой жизни графа, имевшего друзей во многих странах.

Выбрав наугад две карточки, графа Замоецкого и маркиза де Сепульведы, Октав приказал заложить карету и отвезти себя к ним. Он застал дома и первого, и второго. Они, казалось, не удивились просьбе того, кого принимали за графа Олафа Лабинского. Чуждые сентиментальности, присущей секундантам-мещанам, они не стали интересоваться, нельзя ли уладить дело, и, будучи людьми благородными, не задавали щекотливых вопросов относительно причины ссоры.

Со своей стороны, подлинный граф, или, если угодно, мнимый Олаф, оказался перед той же проблемой, но, вспомнив об Альфреде Умбере и Гюставе Рембо, на обед к которому отказался пойти, он уговорил их оказать ему услугу. Молодые люди очень удивились, что их друг, который почти год не покидал своего дома и чей нрав был скорее миролюбивым, чем воинственным, оказался вовлеченным в дуэль, но, услышав, что речь идет о жизни и смерти и что причину поединка их друг разгласить не вправе, воздержались от расспросов и отправились в особняк Лабинских.

Вскоре условия были обговорены. Монета, подброшенная вверх, решила вопрос об оружии, поскольку противники заявили, что им одинаково подходят и шпага, и пистолет. Следовало явиться в шесть часов утра в Булонский лес, на проспект Пото[273], туда, где на неотесанных подпорках стоит соломенная кровля. Там было место, свободное от деревьев, а утрамбованный песок служил хорошей ареной для поединков такого рода.

Когда все уладилось, было уже около полуночи, и Октав направился к Прасковье. Ее спальня, как и накануне, оказалась заперта, только насмешливый голос графини сообщил ему из-за двери:

– Приходите, когда вспомните польский, я слишком большая патриотка, чтобы принимать у себя иностранца.

Утром приехал доктор Бальтазар Шербонно, предупрежденный Октавом; он привез с собой укладку с хирургическим инструментом и сверток с бинтами. Они сели в карету. Господа Замоецкий и Сепульведа ехали следом в другом экипаже.

– Ну как, мой дорогой Октав, – заговорил доктор, – приключение превращается в трагедию? Надо было мне на недельку оставить графа спать в вашем теле на моем диване. Мне случалось продлевать магнетический сон и на более долгий срок. Но сколько ни изучай мудрость брахманов и санньясинов в Индии, всегда что-нибудь да упустишь, и в самом хитроумном плане находятся изъяны. И все же… как графиня Прасковья встретила своего флорентийского влюбленного, переодетого столь хитрым образом?

– Похоже, – ответил Октав, – она узнала меня, несмотря на превращение, или же ангел-хранитель нашептал ей на ушко не доверять мне. Я нашел ее целомудренной, холодной и чистой, как полярный снег. В теле любимого мужа ее утонченная душа, несомненно, почувствовала чужую душу. Я ведь говорил вам, что вы не можете ничего сделать для меня, сейчас я еще более несчастен, чем когда вы пришли ко мне в первый раз.

– Кто может постичь пределы возможностей души, – задумчиво промолвил доктор Шербонно, – особенно когда душа эта не испорчена земными страстями, не запятнана людской грязью и остается такой, какой вышла из рук Создателя – в свете и любви? Да, вы правы, она вас узнала; ее ангельская душа затрепетала под взглядом, полным желания, и инстинктивно закрылась своими белыми крылами. Мне жаль вас, мой бедный Октав! Ваша болезнь в самом деле неизлечима. Если бы мы жили в Средние века, я посоветовал бы вам уйти в монастырь.

– Я и сам часто думал об этом, – признался Октав.

Приехали. Экипаж мнимого Октава уже стоял в назначенном месте.

В этот утренний час лес был поистине живописен, тогда как днем его красота теряется за наплывом праздных людей. Стояла та летняя пора, когда солнце еще не успело притушить яркую зелень листвы; чистые, прозрачные краски расцвечивали умытые ночной росой купы деревьев, и все благоухало свежестью. Деревья в этой части леса были особенно прекрасны, то ли потому, что почва здесь весьма богата, то ли потому, что они сохранились от старого сада; их толстые, покрытые мхом или гладкой серебристой корой стволы, цеплявшиеся за землю узловатыми корнями, раскидывали причудливо извилистые кроны; они вполне могли бы послужить натурой для художников или декораторов, которые отправляются в дальние края на поиски куда менее примечательных пейзажей. Несколько пташек, чьи голоса смолкают к полудню, весело щебетали в листве; кролик, которого никогда не увидеть днем, в три прыжка пересек песок аллеи и поспешно укрылся в траве, напуганный шумом колес.

Однако, как вы понимаете, красоты природы, застигнутой в утреннем дезабилье[274], мало интересовали двух соперников и их секундантов.

Появление доктора Бальтазара Шербонно произвело неприятное впечатление на графа Олафа Лабинского, но он быстро взял себя в руки.

Проверили длину шпаг, обозначили места для противников, и они, раздевшись до сорочек, встали друг против друга и скрестили шпаги.

Секунданты крикнули: «Начинайте!»