Аватара

Во время прогулки Октав придумал это объяснение, чтобы оправдать все промахи, которые он будет допускать в своей новой жизни, но, оказалось, трудности еще не закончились. Слуга, распахнув створку двери, доложил о госте:

– Господин Октав де Савиль.

Хотя настоящий Октав знал, что встреча неизбежна, он побледнел, услышав эти простые слова, так, будто у него над ухом затрубили трубы Страшного суда. Дабы не пошатнуться, ему пришлось призвать на помощь все свое мужество и вспомнить, что в сложившейся ситуации преимущество на его стороне; он невольно вонзил ногти в спинку козетки и таким образом удержался на ногах с твердым и спокойным видом.

Граф Олаф в обличии Октава приблизился к графине и низко поклонился.

– Господин граф Лабинский… Господин Октав де Савиль… – Графиня представила мужчин друг другу.

Они холодно приветствовали один другого, бросая дикие взгляды сквозь маски ледяной светской учтивости, под которыми так часто скрываются жестокие страсти.

– Вы сердились на меня после Флоренции, господин Октав, – по-дружески просто сказала графиня, – я боялась, что уеду из Парижа, так и не повидав вас. Вы были более частым гостем на вилле Сальвиати, я числила вас среди моих верных друзей.

– Сударыня, – натянутым тоном ответил мнимый Октав, – я путешествовал, страдал от тоски, даже болел и, получив ваше любезное приглашение, долго сомневался, воспользоваться ли им, ибо нельзя быть эгоистом и злоупотреблять снисходительностью, которую так часто выказывают скучным людям.

– Скучающим, может быть, но не скучным, нет, – возразила графиня. – Вы никогда не отличались веселым нравом, но разве не один из ваших поэтов сказал о меланхолии: «После праздности это наименьшее из зол»[269]?

– Так говорят о меланхолии только счастливые люди, дабы избавить себя от необходимости жалеть тех, кто ею страдает.

Графиня бросила на графа, заключенного в форму Октава, взгляд, полный невыразимой нежности, будто прося прощения за любовь, которую она ему внушила против собственной воли.

– Вы считаете меня более легкомысленной, чем я есть на самом деле, всякое подлинное страдание находит во мне сочувствие. Я хочу, чтобы вы были счастливы, дорогой господин Октав, но почему вы замкнулись в вашей печали, упорно отворачиваетесь от жизни, которая просится к вам в руки со всеми своими дарами, радостями и обязанностями? Почему вы отказались от дружбы, которую я вам предлагала?

Эти простые и откровенные слова произвели на слушателей разное впечатление. Октав услышал в них подтверждение тому, что было сказано на вилле Сальвиати этими же губами, которых никогда не касалась ложь. Олаф черпал в них еще одно доказательство несокрушимой добродетели своей жены, которую не сломило даже дьявольское наваждение. Внезапная ярость охватила его, когда он взглянул на своего двойника, одушевленного чужой душой и поселившегося в его собственном доме. Он набросился на мнимого графа и вцепился ему в глотку:

– Вор, грабитель, негодяй, отдай мне мою кожу!

Это из ряда вон выходящее происшествие вынудило графиню позвонить, и лакеи оттащили гостя от графа.

– Бедный Октав сошел с ума! – сказала графиня, когда уводили отчаянно отбивавшегося Олафа.

– Да, – согласился настоящий Октав, – сошел с ума от любви! Графиня, определенно, вы слишком прекрасны!

Глава XI

Через два часа после этой сцены граф мнимый получил от графа подлинного письмо, скрепленное печатью Октава де Савиля, – бедняга, лишенный всего, чем владел, не имел других в своем распоряжении. Странное чувство испытал узурпатор его имущества, вскрывая послание со своим собственным гербом, а впрочем, в этой ситуации все было более чем странным.

Послание, начертанное неловкой рукой и почерком, похожим на поддельный, поскольку Олаф не привык писать пальцами Октава, гласило: