Аватара

Октав, в смятении от невероятности происходящего, ничего не отвечал, он не спускал глаз с графа, чья голова, слегка откинутая назад, покоилась на подушке. В этом положении граф Олаф походил на изваяния рыцарей, лежащих поверх надгробий в готических склепах и опирающихся твердыми затылками на мраморные изголовья. Это прекрасное, благородное создание, которого он собирался лишить души, поневоле будило в нем угрызения совести.

Доктор принял смущение Октава за трусость: легкая улыбка презрения скользнула по его губам, и он промолвил:

– Если вы не решаетесь, я могу разбудить графа, пусть уйдет отсюда, как пришел, в восхищении от моей магнетической силы, но подумайте хорошенько, вряд ли такая возможность вам еще когда-нибудь выпадет. Однако, при всем моем сочувствии вашей любви и интересе к этому эксперименту, никогда не проводившемуся в Европе, я не имею права скрывать, что обмен душами чреват некоторыми опасностями. Положите руку на грудь, спросите ваше сердце. Готовы ли вы без колебаний поставить жизнь на эту карту? Ведь любовь сильна как смерть, утверждает Библия[163].

– Я готов, – просто ответил Октав.

– Отлично, молодой человек! – вскричал доктор и с невероятной скоростью потер одну о другую сухие загорелые ладони, как будто хотел добыть огонь на манер дикарей. – Мне нравится страсть, которая не отступает ни перед чем. В мире есть только две вещи: страсть и воля. Конечно, если вы не добьетесь счастья, в том не будет моей вины. Ах! Мой старый Брахма-Логум, с далеких небес Индры, где апсары услаждают твой слух своими песнями[164], ты увидишь, забыл ли я заветное заклинание, что ты прохрипел мне в ухо, покидая свой мумифицированный остов. Слова и жесты – я все запомнил. За дело! За дело! Подобно ведьмам Макбета, мы заварим в нашем котле чудодейственное яство[165], но для этого нам не понадобится грубая северная магия. Садитесь сюда, в кресло, прямо передо мной, отбросьте все сомнения и доверьтесь мне. Вот так! Глаза в глаза, рука к руке. Чары уже действуют. Исчезают пространство и время, стирается сознание собственного «я», опускаются веки, расслабляются мышцы, не получая команд от мозга. И наконец, затухает мысль, рвутся тонкие нити, удерживающие душу в теле. Брахма, дремавший десятки тысяч лет в золотом яйце[166], и тот был больше связан с внешним миром… Насытим тело токами, омоем его лучами.

Доктор, продолжая бормотать отрывистые фразы, ни на мгновение не прекращал двигать руками: из его раскрытых ладоней изливались светящиеся струи, которые он нацеливал то в лоб, то в сердце пациента, и вокруг Октава постепенно образовалась своего рода оболочка, светившаяся и переливавшаяся, словно нимб.

– Очень хорошо! – Господин Шербонно рукоплескал собственному творению. – Вот этого я и хотел. Что там еще? Что мне мешает? – вскричал он после небольшой паузы, будто заметив в черепе Октава последнее усилие личности, стоящей на пороге уничтожения. – Что за строптивая мыслишка, изгнанная из мозговых извилин? Почему она пытается спрятаться от меня, съежившись на примитивной монаде[167], на центральной точке жизни? Ничего, я сумею ее схватить и обуздать!

Чтобы победить эту своевольную мятежницу, доктор еще сильнее зарядил магнетизмом свой взгляд и застиг взбунтовавшуюся мысль между основанием мозжечка и спинным мозгом, в самом потаенном убежище, в хранилище души. Его триумф был полным.

Тогда он с величавой торжественностью стал готовиться к эксперименту: облачился в льняные одежды, как чародей, омыл свои руки ароматной водой, достал из разных коробочек особые краски и нарисовал на щеках и на лбу магические символы, обмотал руку шнурком брахманов, прочел две-три шлоки[168] из священных поэм, не упустив ни малейшей детали ритуала, которому обучился у санньяси из пещеры Элефанты.

Закончив церемонию, он отворил все отдушники[169], и вскоре залу заполнил пылающий зной, от которого потерял бы сознание тигр в джунглях, растрескался бы защитный слой грязи на бугристой шкуре буйвола и в мгновенье ока раскрылся бы огромный цветок столетника.

– Нельзя, чтобы две искорки божественного пламени, которые обнажатся сейчас и останутся на несколько секунд без смертной оболочки, побледнели или погасли в нашем ледяном воздухе, – молвил доктор, взглянув на термометр, который показывал уже 120° по Фаренгейту[170].

Стоя в белых одеждах между двумя неподвижными телами, доктор Бальтазар Шербонно походил на жреца одной из тех кровавых религий, что бросают трупы людей на алтари своих богов. Он напоминал священнодействующего жреца, свирепого мексиканского идола Вицлипуцли, о котором говорит Генрих Гейне в одной из своих баллад[171], хотя, несомненно, намерения доктора были отнюдь не кровожадными.

Он приблизился к неподвижному Олафу Лабинскому и произнес над ним невоспроизводимое заклинание, которое тут же повторил над глубоко спящим Октавом. Обычно чудаковатая физиономия господина Шербонно приобрела в этот миг особую величественность; огромная власть, которой он обладал, облагородила беспорядочные черты, и если бы кто-нибудь увидел, с какой священнической степенностью он исполняет эти таинственные ритуалы, то не узнал бы в нем доктора из сказки Гофмана, который так и просился на карандаш карикатуриста.

Тем временем происходили весьма странные вещи: Октав де Савиль и граф Олаф Лабинский одновременно вздрогнули, словно от предсмертной конвульсии, их лица исказились, легкая пена выступила на губах, мертвенная бледность окрасила кожу; в то же время две маленькие голубоватые искорки робко задрожали над их головами.

По мановению руки доктора, которая, казалось, указала им путь по воздуху, две фосфоресцирующие точки сдвинулись и, оставляя за собой светящийся след, поменялись местами: душа Октава заняла тело графа Лабинского, а душа графа – тело Октава: аватара свершилась.

Легкий румянец на скулах свидетельствовал о том, что жизнь вернулась в осиротевшие на несколько секунд тела. Черный ангел[172] не преминул бы завладеть ими, если бы не могущество доктора.

Голубые глаза чудодея сверкали торжеством, он мерил комнату широким шагом и повторял:

– Пусть эти хваленые медики сделают то же! Они так гордятся тем, что научились худо-бедно чинить человеческий часовой механизм, когда он ломается! Гиппократ[173], Гален[174], Парацельс[175], Ван Гельмонт[176], Берхааве[177], Троншен[178], Ханеман[179], Разори[180]… Да самый жалкий индийский факир, скорчившийся на ступенях пагоды, умеет в тысячу раз больше вас! Чего стоит тело, когда управляешь духом!

Закончив свою речь, ликующий доктор сделал несколько пируэтов и начал танцевать, как горы в Шир ха-ширим царя Соломона[181]. Он чуть не расквасил себе нос, запутавшись в складках своего брахманского платья, и это маленькое происшествие привело его в чувство.

– Разбудим-ка наших сонь. – Доктор стер с лица разноцветные полоски и скинул наряд брахмана. Он встал перед телом графа Лабинского, в котором теперь обитала душа Октава, и начал выводить его из сомнамбулического состояния, проделывая необходимые для этого пассы и постоянно стряхивая с пальцев флюид[182], который снимал со спящего.