Аватара

Глава VII

Оставшись наедине с неподвижным телом Октава де Савиля, в которое вселилась душа графа Олафа Лабинского, доктор Бальтазар Шербонно не стал медлить. Несколько мановений, и Олаф де Савиль (позвольте нам объединить эти два имени, дабы обозначить сей двойственный персонаж) очнулся от глубокого сна, или, скорее, от каталепсии, которая удерживала его на краю дивана. Он поднялся медленно и машинально – видно было, что его движениями еще не управляет воля, – и пошатнулся. Голова его кружилась, все предметы плавали перед глазами, будто в тумане, инкарнации Вишну выплясывали на стенах сарабанду[196], а доктор Бальтазар Шербонно представился в виде санньяси с Элефанты, машущего руками, точно птица крыльями, и вращающего голубыми зрачками в ореоле коричневых морщин, похожих на оправу очков. Поразительные зрелища, свидетелем которых граф стал, перед тем как впал в магнетическое беспамятство, продолжали воздействовать на его разум, и он медленно возвращался к реальности подобно тому, кто резко пробудился от кошмара и принимает свою разбросанную одежду, сохранившую очертания человеческого тела, за призраков, а медные розетки, что поддерживают занавеси и вспыхивают в свете ночника, – за пылающие очи циклопов[197].

Мало-помалу наваждение рассеялось; вещи снова приобрели свой естественный вид; господин Бальтазар Шербонно был уже не индийским отшельником, а простым доктором с обыкновенной доброжелательной улыбкой.

– Господин граф доволен теми экспериментами, которые я имел честь ему показать? – проговорил он раболепным тоном, к которому примешивалась легкая доля иронии. – Осмелюсь надеяться, господин граф не будет сожалеть о проведенном здесь вечере и уйдет в убеждении, что слухи о магнетизме – не сказка и не шарлатанство, как утверждает официальная наука.

Олаф де Савиль кивнул в знак согласия и в сопровождении доктора, который у каждой двери отвешивал ему глубокие поклоны, покинул апартаменты.

Едва не задев крыльцо, подъехал брогам, и душа мужа графини Лабинской погрузилась в него вместе с телом Октава де Савиля, не отдавая себе никакого отчета в том, что и слуги, и карета были чужими.

Кучер спросил, куда следовать.

– Домой, – ответил Олаф-де Савиль, слегка удивившись, что не узнает голоса своего выездного лакея, который обыкновенно задавал ему этот вопрос с явным венгерским акцентом.

Он заметил, что сиденья кареты покрыты темно-голубым шелком, а стенки обиты золотистым атласом; граф удивился новшеству, но воспринял его, как во сне, где привычные вещи предстают в совершенно ином виде, оставаясь при этом узнаваемыми: он чувствовал, что как будто стал меньше ростом, и, кроме того, ему казалось, что к доктору он пришел во фраке, а теперь на нем был легкий летний сюртук, которого никогда не водилось в его гардеробе, и он не помнил, когда переоделся; разум его испытывал непонятное стеснение, мысли, столь ясные утром, путались и давались ему с большим трудом. Приписав свое странное состояние необыкновенным впечатлениям этого дня, он отбросил прочь все сомнения, устроился поудобнее и отдался волнам дремы, мутному забытью, не похожему ни на бодрствование, ни на сон.

Лошадь резко стала, голос кучера, крикнувшего «Отворяй!», привел его в чувство; граф открыл окошко, высунул голову наружу и при свете уличного фонаря увидел незнакомую улицу и чужой дом.

– Куда, черт побери, ты привез меня, скотина? – вскричал он. – Разве это Фобур-Сент-Оноре, особняк Лабинских?

– Простите, сударь, я вас не понял, – пробурчал кучер и направил лошадь в указанном направлении.

По дороге преображенный граф задавал себе множество вопросов, на которые никак не мог найти ответа. Почему его карета уехала без него, когда он приказал дожидаться? Каким образом он сам оказался в чужом экипаже? Предположив, что небольшой жар нарушил четкость его мыслей или, возможно, доктор-чародей, чтобы живее поразить его доверчивое воображение, дал ему понюхать во сне флакон с гашишем или каким-то другим наркотиком, вызывающим галлюцинации, граф понадеялся, что ночь отдыха развеет иллюзии.

Экипаж подъехал к особняку Лабинских, но швейцар отказался открыть ворота, сказав, что нынче вечером не принимают, что его сиятельство вернулся больше часа назад, а госпожа уже удалилась в свои покои.

– Чепуха, ты пьян или спятил? – Олаф де Савиль толкнул колосса, который возвышался в приоткрытых воротах, подобно одной из тех бронзовых статуй, что в арабских сказках встают на пути странствующих рыцарей, не давая им пройти к заколдованному замку.

– Сами вы, сударь мой, пьяны или с ума сошли, – возразил швейцар, чей обыкновенно пунцовый цвет лица от возмущения сменился на синий.

– Ничтожество! – прорычал Олаф-де Савиль. – Да если б не моя честь…

– Замолчите, или я сломаю вас о колено, а куски брошу на мостовую! – Гигант разжал кулак, и его длань оказалась больше и шире, чем гипсовая кисть, выставленная в витрине перчаточника на улице Ришельё[198]. – Не советую вам шутить со мной, молодой человек, даже если вы выпили одну-две лишних бутылки шампанского.

Олаф де Савиль в отчаянии так резко оттолкнул швейцара, что проник за ворота. Несколько слуг, еще не успевших лечь спать, прибежали на шум.

– Я уволю тебя, скотина, разбойник, иуда! Я не позволю тебе даже переночевать в особняке, убирайся, или я убью тебя как бешеную собаку! Не вынуждай меня пролить грязную кровь лакея!