— Это ты так говоришь из-за денег, — сказала она.
— А ты хочешь, чтобы я тебя даром съел? — спросил он.
— Нет, не хочу, — отвечала она, высвобождаясь.
— Ах! — воскликнул он, продолжая преследовать ее. — Кожа у тебя точно сливки, волосы — точно золотистый фазан на вертеле, губы — точно вишни! Есть ли кто на свете вкуснее тебя?
— И ты еще, нахал этакий, денег с меня требуешь! — воскликнула она, смеясь. — Скажи спасибо, что я накормила тебя даром, ничего с тебя не взяла.
— Если б ты знала, сколько бы у меня еще туда вошло! — молвил Уленшпигель.
— Проваливай! — объявила хозяйка. — А то сейчас мой муж придет.
— Я не буду алчным заимодавцем, — снова заговорил Уленшпигель, — дай мне всего-навсего один флорин: пить захочется, а выпить не на что.
— На, паршивец! — сказала хозяйка и протянула ему монету.
— Можно, я к тебе еще зайду? — спросил Уленшпигель.
— Уходи добром! — прикрикнула на него хозяйка.
— Добром — это значит уйти к тебе же, милашка, — рассудил Уленшпигель. — Вот если б я никогда больше не увидел твоих прекрасных глаз, это было бы для меня большое зло. Дозволь мне остаться — я бы тебя съедал каждый день всего на один флорин.
— Вот я сейчас палку возьму! — пригрозила хозяйка.
— Возьми лучше мою, — предложил Уленшпигель.
Хозяйка прыснула, но уйти ему все же пришлось.
56
К этому времени в Льеже стало неспокойно из-за еретиков, и Ламме Гудзак возвратился в Дамме. Жена его была этому рада — ей надоели зубоскалы-льежцы, вечно поднимавшие на смех ее простодушного супруга.
Ламме часто виделся с Клаасом, а Клаас, разбогатев, стал завсегдатаем таверны
Однажды вечером Клаас, сидя за столиком в
— Так много пить — это грех!