Жамм вышел, хлопнув дверью каюты сильнее, чем следует. С тех пор он изредка делал страшные глаза и говорил шепотом:
— Пссс… На Мадагаскаре не жизнь для Ваньо. У таких собак там пухнет от злости печень. Она становится величиной с дыню. Против этой болезни нет никаких лекарств. Она называется «цек».
И матросы, подмигивая друг другу на командира Пелье и лейтенанта Ваньо, щелкали языками:
— Цек! Цек!
Около Порт-Саида крейсер застопорил машину. Было утро. Ветер не осязался кожей, а был виден простым невооруженным глазом. Оп налетал теплыми волнами от берегов Греции и смывал с загорелых лиц последние остатки сна. Ветер пах мятой. Смех был слышен так отчетливо, будто мы стояли в тесной и жаркой гавани. Спустили на воду парус, и команда купалась.
Я бросился в воду, нырял в упругие подводные миры, пропитанные зеленым светом. Море омывало прозрачной влагой серую броню крейсера. Красноватый отблеск африканских песков подымался к зениту, как предвестник тяжелой жары.
Жамм фыркал, как кашалот, и кричал:
— Купайтесь, мальчики! Завтра вползаем в настоящее пекло.
Купанье кончилось. Я вышел на палубу и лег на баке. Крейсер, медленно работая винтами, втягивался в искрящуюся мглу.
Ко мне подошел Жамм.
— Жиро, — сказал он, хрипя, — я подохну от духоты. Только что я слышал разговор командира с Ваньо. Нас гонят в Китай.
Я вскочил. Кровь ударила в глаза.
— Молчи! — сказал Жамм.
Он махнул рукой и пошел в машину.
Из Аравии тянуло зноем, как от постели больного тропической лихорадкой. В Суэце мы видели последнюю зелень — пыльную акацию около портовой конторы. Она дрожала маленькими листьями и, казалось, просила пить.
Африка развернула над нами пылающее и страшное небо. Мы шли в ловушку из лихорадки и черной смерти.
Первый закат в Красном море был полон песчаной мути. Легкие ссыхались. Вода со льдом плохо освежала сердце. Пальцы судорожно хватали потный стакан. Удушье ватным одеялом накрывало нас и гудело в ушах.
Доктор Равиньяк, высокий и желтый, как высохший тростник, встретил меня на палубе и спросил:
— Жиро, есть ли у вас уверенность, что в трюмах не чумеет какая-нибудь старая крыса?
— Конечно, нет.