В этот момент Софья Семеновна, шедшая с балкона к себе во флигель, остановив Алтуфьева и Надю, спросила:
— О чем это столь серьезная беседа у вас?
— Софья Семеновна, чей это портрет висит в гостиной у Евлалии Андреевны? — спросил вместо ответа Алтуфьев, давая, однако, этим понять, о чем шла их беседа, и в то же время подумав:
«Пари держу, скажет сейчас: „Не знаю“!»
Но Софья Семеновна проговорила просто:
— Портрет? Графини Горской, жены Виталия Александровича.
— А как звали ее?
— Наталья Николаевна.
Алтуфьев с Надей взглянули друг на друга.
Софья Семеновна прошла мимо них, не останавливаясь дольше.
Как только она удалилась, Тарусский обратился к всему обществу:
— Ну, теперь за дело! Пойдемте разговаривать о живых картинах. Сегодня надо решить.
Все гурьбой отправились в дом, в угловую комнату, где обыкновенно собирались в дождь или вечером, когда в саду становилось сыро.
О предполагавшихся живых картинах Софья Семеновна была предупреждена — нельзя же было распоряжаться без нее, — но подробности должны были оставаться в секрете и составить сюрприз.
Уселись вокруг лампы, у большого стола. Тарусский взял лист бумаги, чтобы записывать номера программы, которую они готовились обсуждать. Миша забрался в темный, дальний угол комнаты, в кресло и притих из боязни, что о нем вспомнят и пошлют спать. Сначала он вслушивался внимательно в то, о чем говорилось у лампы. Но ничего особенного, нового для него тут не было. Он отлично знал, что отец устроит все хорошо, как устроил он нынче в Москве зимою живые картины, и будет очень весело.
В программу записали первым номером «Цыганский табор», потом «Демьянову уху» — то же, что было у них в Москве. Миша знал, как ставятся «Цыганский табор» и «Демьянова уха» в живых картинах, и это не заинтересовало его.
Было гораздо интереснее то, что он сидит вот тут, в кресле, хотя на самом деле ему спать пора, и может видеть, что делается у больших в то время, когда он обыкновенно лежит у себя в кровати.
Ему всегда казалось, что, как только уложат его, в доме начинается совсем иная жизнь, чем днем. Большие обрадуются сейчас, что нечего им больше стесняться, и покажут себя такими, как они есть, и вещи оживут, начиная с передней, где висят папино пальто и мамин бурнус. Словом, произойдет все то, что тщательно скрывают от маленьких, отсылая их спать.
И теперь Миша решил, что барон только притворялся бароном, а на самом деле это был «хитрый дипломат», желавший опутать Веру тонкими сетями из серебряной проволоки. Миша слышал, что дипломаты бывают хитры и опутывают сетями. Сети представлялись ему непременно из серебряной проволоки, а «дипломата» он воображал себе длинным, вьющимся в кольца, скользким, чем-то средним между червяком и ящерицей. Он опутывает Веру, а та боится его, смотрит, но делает вид, что ей очень забавно и даже смешно. Она старается обратить все в занимательную игру, чтобы только поддразнить Веретенникова. Это Миша видит по тому, как она разговаривает с бароном. Тот хочет участвовать непременно в той картине, где и она. Вера косится на Веретенникова и спрашивает:
— В какой же картине мы будем участвовать?