— Я писал ему в Джаныбек. Но если он куда-нибудь кочевал, письмо могло и не дойти. Но мы, наверно, будем там… Узнаю, где он, еще раз напишу…
— Напиши… Живой — должен писать отцу. А ты до утра будешь сидеть?
— Луна повыше поднимется, я тогда разбужу Халлыназара, после меня его очередь.
— Это который туркмен?
— Да.
— Ладно. Если твой диверсан придет, меня тоже разбуди.
Спать он пошел в ту юрту, где находились дети и женщины, — надежнее, чтобы снохи были рядом, когда на колодце так много молодых мужчин, тем более если кое-кто из них думает, что холостым лучше гулять, чем быть женатым. Касым еще какое-то время сидел один, посматривая, высоко ли поднялась луна.
Потом из большой юрты вышел, потягиваясь, боец-казах, который на протяжении всего вечера был вроде посыльного при старшине.
— Здесь… — негромко позвал он.
— Здесь. Я здесь, Сарсенгали, — отозвался тот.
— Иди спи. Я все равно не могу заснуть.
На рассвете и эта группа покинула Каркын.
Отдохнувшие лошади — тем более по утренней прохладе — шли резво. Проводником у них был старшина — он ехал впереди всех с командиром. Две юрты, обнесенные лохматой изгородью, и колодец в узкой лощине — все осталось довольно далеко позади, когда старшина обернулся и позвал:
— Касым!
Касым поторопил своего пегого, нагнал их и поехал рядом.
— Слушаю, товарищ старшина!
Это он произнес по-русски.
— Этот старик в Каркыне…
— Абеке?..
— Ну да, Абеке… Он правильно сказал, что когда-то хорошо знал твоего отца?