— Рахыш! Рахыш! — закричал он и, забыв об опасности, забыв обо всем, помчался вперед.
На знакомый голос тот откликнулся долгим ржанием.
Алибай положил голову коня на колени, гладил его по взъерошенной шерсти.
— Рахыш… Это я. Ты меня ждал. Ты узнал.
Достаточно было одного взгляда: нога сломана, это — конец. Это понимал Воронов. Алибай тоже понял. Понимал и жеребец, который сделал отчаянную, судорожную попытку встать — и не смог, и еще раз вскинулся — и не смог, и он смотрел на хозяина, и слезы из его больших глаз застревали в темно-рыжей шерсти.
— Летинан… — сказал Алибай, не глядя на Воронова. — Мой Рахыш пропал…
— Алибай, нет… — ответил Воронов, подбирая слова. — Рахыш был твоим другом. Последнее, что ты можешь для него сделать, — чтобы он не мучился… Ты должен. Ты сам.
— Он был жеребенком, когда отец привел его к нам из «Жана-тапа». Мы тогда все вместе жили в Кос-Кудуке.
Воронов вытащил из кобуры «ТТ», поставил на боевой взвод и протянул пистолет Алибаю.
— Вплотную. В ухо.
Он тронул коня — теперь по следу пешехода.
Выстрел сзади прозвучал приглушенно, выстрела почти не было слышно.
«Мне бы он этого не простил ни за что, хоть ничего другого не оставалось», — сказал лейтенант самому себе.
Он ехал не оборачиваясь, даже когда почувствовал, что Алибай догоняет его.
А тот, догнав, пустил своего коня рядом и молча вернул пистолет лейтенанту.
Шеген уставал и начинал спотыкаться и снова приходил в себя, но не останавливался ни на минуту.
Впереди виднелась надземная постройка древнего мазара[18], сложенная из темно-серых глыб гранита.
— Хан-Сары? — спросил он и ответил: — Да, Хан-Сары.
Он изнемог от одиночества, от напряжения и начал разговаривать вслух.
— Сколько раз отец сюда приходил на джайляу? Три?.. Нет, четыре лета подряд… Нас, мальчишек, пугали, что в Хан-Сары есть невидимая охрана — шайтаны, джинны, огромные змеи… Но мы все равно лазили. Жетибай пойдет вниз или не пойдет? Если знает — там два входа в подземелье, то, конечно, пойдет… Он пойдет, и я пойду.