— И не плавал совсем. Быка выводил…
— Понятно, раз так. Сам-то крепкий аль хилый будешь?
— Крепкий, конечно, крепкий. Никогда не болею. Мне и не холодно нисколечко, жарко даже теперь.
— Поговори у меня. Сохни покамест, а тут на подмогу призову. Марья нонче на стлище пошла, а я один толку и парю.
Вот как повезло: даже в помощники хозяин пригласил. Я-то думал, все скучно будет: приеду, в бочонок нальют масла и пили обратно. Радость вдруг нахлынула — не унять, будто и не было долгой дороги с постоянным страхом, с постоянным ожиданием какой-нибудь опасности, будто и не бился из последних силенок на перекате, уступая дорогу леспромхозовскому трактору.
— Чей парень-то тебя доставил?
— Не знаю. Он — тракторист.
— Из новеньких, видать, из фэзэушников, а идет, куда надо. И так подумать: знать меня люди должны, потому как на всю округу работаю. С фронта раньше других коверканный заявился и на другой день за свое прежнее дело. Худо вот одноручью. Да и не завально теперь. Управляюсь.
И тут только я увидел, что левой-то руки у Ермилова совсем нет. Когда он в печи кочергой шуровал, казалось: все как следует у него, а распрямился — пустой рукав болтается.
Я напялил женскую кофтенку, украшенную вместо карманов малиновыми заплатами, надел длинные штаны, закатав их до колен, и — прыг на пол:
— Жарко мне. Помогать буду.
— Прыткий какой. Погодь. Вот клинья придержать — твое будет занятие. Воды с колодца принесешь аль нет? Не суметь, поди?
— Ой, не суметь. Мигом.
— Тебя как звать?
— Митька… Митя Сорокин.
— Так, Митрий. Тезка, значит. На матерь похожий. Когда она семя привезла, я, брат, пластом лежал — хворь навалилась, а теперь ничего. С маслом домой поедешь.
Маслобойщик дал бадью, не велел наливать полную, чтобы не надсадиться.
— Еще воденка потребуется — сбегаешь, колодец рядом.
Весело выбежал я на улицу, взглянул на солнце, которое уже скатилось с полудня, и ласково приговорил быка:
— Горька, Горюшка, скучно тебе?