Заветные поляны

Сначала напугался за них, за этих бесшабашных ездоков: ведь могли с моста рухнуть, они ближе были к краю, ладно перила выдержали. Но потом проклинал обоих, запоздало кричал, выхватив топор и потрясая: «Вот увидишь, дядя, что тебе будет! Вот увидишь, когда вырасту!» Обессилев от попыток связать расколотую ступицу, собрать рассыпавшееся колесо, не зная, что делать дальше, я был способен только проклинать. Самыми скверными словами костил лихого кучера, охрипшим плаксивым голосом напоследок пожелал: «Вот бы трактор тебе встретился!»

Не знаю, куда ездил этот человек, зачем спешил, почему лихачил и презрительно назвал меня белобрысым сопляком. Не помню лица, голоса. Но узнал бы, его при встрече, узнал бы не по лицу, фигуре, одежде, голосу, а по сути, которую у определенных людей мы угадываем интуицией, всем опытом своей жизни, начавшейся в трудные годы.

Темнота обступила меня. Луна почему-то не хотела больше светить, спряталась за тяжелым облаком. Вспомнилось: «Бык найдет дорогу домой, — говорил дядя Митрий. — Тяга к дому сильна». От этого стало спокойнее. Подумаешь, колесо, оно еле держалось, не на мосту, так где-нибудь в канаве все равно бы рассыпалось. Подобрал обод, части расколотой ступицы, спицы, может быть, пойдут еще в дело. Тут и топор понадобился: с ним и не страшно в темноте было да и смастерить приспособление в виде полоза можно. Теперь я деловито и спокойно копошился возле таратайки, приспосабливая кусок жерди под осью, привязывая его вожжами к оглобле. (Горька и без вожжей дорогу домой найдет.) Откуда и силы взялись? При помощи ваги как-то сумел приподнять таратайку, пропихнул гибкий обрубок жерди, крепко привязал вдоль оглобли и расклинил. Какое-то время сидел на земле, не решаясь испробовать приспособление, но Горька сам дернул с места и убедил, что так ехать можно. Уже потом, когда, прислонившись к бочонку, наслаждался мягким покачиванием, чувствовал, что не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Помню, не хотелось, чтобы встречала мама, я сам должен был все исполнить до конца. Теперь уже ничего не боялся.

Было тепло. Легкий ветер обволок меня покоем. И видел я себя дома, ранним утром, в солнечной избе. Топилась печь, отсветы играли на стенах, перемешивались с желтым светом солнца. Сладко сопели братья и сестренки, еще не знали они, что приготовлено угощение. В каждой из семи тарелок брусочками нарезан холодный гороховый кисель, помазанный поверху свежим льняным маслом. Пора уже было вставать, умываться и расхватывать ложки. Но мама почему-то не возвращалась с колхозного двора. Там, возле фермы, которую хорошо видно из наших передних окон, толпились женщины. Вдруг понял, что они обсуждают, где искать меня, потому что я потерялся.

…Сон затягивался, обрастал всякими жуткими подробностями: меня сбивали с пути коварные враги, по бочонку стреляли из пистолетов, и я закрывал пробоины своей грудью…

Измотанный бык тем временем вольно избирал себе путь, он свернул на прямушку, чтобы побыстрее добраться к родному выгону, дотянул до ворот и лег возле них на отдых. А мама встречала меня по большаку, беспрестанно аукая…

На трудодни нам досталось масла чуть больше полкринки. Но зато какое это было масло!

Жизнь так складывается, что с тех пор не приходилось бывать на маслобойнях, а хочется иногда угостить сыновей холодным гороховым киселем с теплым льняным маслом…

Где-то гуляет лосинка…

1

На бурьянистой поляне Егорыч подобрал лосинку. Шел по лесу, по обыкновению к знакомым кустикам присматривался, и вот — выглядел. Затаился Егорыч, ждал прихода матери-лосихи. Ночь просидел — не пришла. Может, за стадом увязалась, может, напуганная, за реку переплыла или беда с ней какая приключилась. Вот и не дождался. Взял лосинку на руки, словно дитя малое, да и понес в свою лесную избушку.

Отпоил коровьим молоком. Понравилось лосинке молоко; пришлось за три версты, в Епифаниху, каждый вечер на колхозную ферму ходить. А потом ребятня распознала дело такое — отбоя от них не стало. Чуть свет — стучатся. Мало что молоко — пряники, печенье несут.

Осень и всю метельную зимушку угревал лосинку подле печки, рубленым, распаренным сенцом потчевал, мягкой щеточкой расчесывал. К весне подросла она, поокрепла на ногах. А с вешневодьем забеспокоилась, задергала ноздрями, к заречному лесу начала принюхиваться. Загрустила и даже хлеб из рук перестала брать.

Отвез Егорыч лосинку за реку, отпустил. А она и идти не хочет, бродит около, траву да кусточки обнюхивает. Но вдруг навострилась, вздрогнула от чего-то и прыгнула в мелколесье — только и видел!..

Сначала Егорыч встречал ее часто. И на водопой она не раз приходила вместе с другими. Подолгу на Егорыча через реку глядела. Грустила, видать. Но однажды не пришла…

А тут нагрянуло в пойменные леса волчье семейство.

Притих, насторожился лес. И словно бы жуткое вытье по ночам тревожило. Только задремлет Егорыч, прикорнув на лежанке, совсем близко волчий стон послышится. Старик выйдет с двустволкой, бесшумно ступая босыми ногами по теплой ночной земле. Кажется ему, что скулит волчица и подвывает ей самец. Не стерпит Егорыч — выпалит из обоих стволов и снова слушает. Какой уж тут сон…

Выслеживал, обкладывал стаю флажками, а убить ни одного не удалось. Потом, когда в Епифанском выгоне волки порезали больше десятка овец, бригадир подмогу назначил. Прочесали пойменные леса — напрасно. Пошли заходами вкруговую и возле самой деревни, в перелеске, целое семейство порешили. Но кажется, еще иногда набегает матерая пара, наводит беспокойство. И каждую ночь тревожно просыпается Егорыч.

Думает: настигнет лосинку беда — обязательно к дому примчится, защиту будет искать у человека. Ведь вскормлена она под людским присмотром. Со временем, конечно, одичает лосинка, но пока не обвыклась — ох, как опасен волк! Вот и не спится Егорычу. Опять выйдет, прислушается, позовет вполголоса: «Лосинка, Лосинушка!..» А лес молчит настороженно, разве что прошелестят деревья листвой да легкая рябь по воде пробежит.

Утром, когда зеленоватая полоска зари пробивается над лесом, Егорыч растворяет окно, вдыхает свежий воздух, смотрит на лес, на небо, на реку. Выходит на волю, глухо откашливаясь, неторопливо спускается по каменистому берегу к одинокой черной лодке. Придерживаясь за корму, зачерпывает воду, умывается. Подолом рубахи вытирает лицо. Садится на осиновый кряж, уткнувшийся в воду, и ждет, щурится, приглядывается к полуостровку.

Но к водопою опять приходит один-единственный лось. Высоко задрав морду, лось принюхивается к исчезающему туману, водит ушами, кожей передергивает. Склоняется к воде, но пить не решается. «Чует, видать, — думает Егорыч. — Да не тревожься, пей себе на здоровье», — шепчет он. Лось, будто поняв человека, припадает к воде и долго пьет, не отрываясь. Утолив жажду, бродит по заливине, прохлаждается, а потом уходит вдоль берега, изредка останавливаясь, пробует воду, но больше не пьет. Егорыча тревожит беспечность лося: «Разгуливает тута, блаженствует один, этакий барин…»