Николай понял, о чем она думала. И о доме, который они построят, и о детях, которые у них родятся, и о заботах, трудных и приятных. С тем и пришла к Николаю и обрадовалась, что остался ей верным душой, надежным в любви.
Так думала бывший снайпер Валя Грибанова, ощущая рядом тугое, сильное плечо бывшего командира разведвзвода, Николая Орехова, ее Кольки. Самого дорогого, самого лучшего на свете.
Солдаты из комендантского взвода развеселыми голосами тянули «Катюшу». По дороге к разбитому фольварку брела немка с полосатым узлом на плече. Рядом с ней, испуганно оглядываясь, тащился белобрысый мальчуган. Надоедливо мычала в сарае некормленная скотина. Тонкий ствол брошенной зенитки вскинулся в небо, как колодезный журавель.
А Родина была невероятно далека. За двумя границами, за тысячами километров лежала израненная, опаленная огнем, спасенная родная земля.
ГОЛУБОЙ ПЕСЕЦ
Первая зимовка, на которую я попал лет двадцать пять назад, находилась в самом гиблом месте, какое только можно было найти на побережье от Ямала до Канина Носа.
С одной стороны — галечная отмель и темное Карское море с серыми льдинами, застрявшими на мелях; с другой — желтое тундровое болото. К этому надо добавить сумасшедший «сток» — восточный ветер. Как сейчас помню: когда он дул, бревенчатые стены избушки гудели, будто пустая железная бочка. «Сток» начисто сдувал снег с галечной отмели и наметал его у избушки такими сугробами, что нам приходилось вылезать на свет через печную трубу.
В болоте, которое начиналось в полусотне шагов от зимовки, рождались, наверное, все комары, которые обитают в Большеземельской тундре. Их были миллионы, мириады, несметные полчища; они плыли в воздухе, как едкий сизый дым.
И пищей для этих кровопийц служили мы, обитатели избушки. По моим расчетам, нас должно было хватить на прокормление комаров ровно на неделю; и я до сих пор удивляюсь, как я мог прожить на зимовке столько времени и даже прибавить в весе.
Вдобавок ко всему какой-то чудак назвал нашу зимовку Лебединый Ключ. Могу поклясться, что я так и не разыскал никакого ключа, а вместо лебедей видел только нахальных чаек.
Справедливости ради надо сказать, что осенью здесь выпадали деньки, каких вы не увидите ни в Крыму, ни в Минеральных Водах. Над морем в полнеба пламенели холодные закаты, и солнце казалось таким близким, что протяни руку — и достанешь. Кричали гуси, улетавшие на юг; тронутая морозом брусника терпко таяла во рту, и под ногами хрустел молодой ледок, тонкий, как оконное стекло.
Когда утихал проклятый «сток», можно было вдоволь бродить с ружьем по снежной тундре, чистой, будто накрахмаленная простыня.
Жили мы на зимовке вдвоем. Я, Захар Петрович Варзугин, радист, и метеоролог Яснов Геннадий Львович.
На зимовку я попал, мягко выражаясь, в силу вынужденных обстоятельств. Я служил старшим радистом на гидрографическом судне «Альбатрос». Место было хорошее. И вдруг оказался на мели. Встретил как-то в порту дружка. Засиделись мы с ним за столом ровно на сутки больше, чем положено, и «Альбатрос» ушел в рейс без старшего радиста. Свои вещички я нашел у коменданта порта, который встретил меня не так, как отец встречал в старину блудного сына. Я и не обижался. Отстать от корабля — последнее дело.
Неделю я обивал пороги в отделе кадров, пока там поверили моему раскаянию, оставили в системе и послали радистом на эту зимовку.
В отделе кадров я и встретился с Геннадием Львовичем, высоким, представительным мужчиной лет сорока, в белых бурках и в кожанке. Волосы светлые. Прическа с пробором, как у министра иностранных дел.
Я сначала подумал, что он большой начальник, и даже хотел со своим делом к нему обратиться.
Работал Геннадий Львович метеорологом в средней полосе. На Север приехал впервые. Вот его и сунули начальником зимовки Лебединый Ключ. Кадровикам хоть пять проборов на голове сделай, все равно не угодишь.
ebooksa