— Знал. Я все знал!— прокричал он.
Он мог крикнуть: «Что ты понимаешь!» — и махнуть рукой, и прогнать ее, мог заплакать, мог броситься на постель и стучать кулаками по стене, в конце концов он мог просто сжать кулаки, но он ничего такого не сделал.
А девочка говорила и говорила, шептала неуместные и нескладные слова, но ей в простоте душевной казалось, что именно эти слова могли поддержать его.
— …Ты держись. Ты не один. Понимаешь?
Он молчал.
— Понимаешь? — переспросила она.— Для летчика стойкость — самое важное. Откуда я знаю?
Он отрицательно мотнул головой.
— Папа говорил. Поверь мне. А? Почему ты молчишь?
Ее пальцы взметнулись вверх, к его лицу. Он почувствовал, как они обожгли его щеку, а потом вся ладонь прижалась к ней, обжигая и не успокаивая.
Они оба испугались: она — этого прикосновения, он — что она отдернет свою руку. Жесткими пальцами он прижал ее тонкую кисть к своей холодной щеке.
— Тебе страшно? — спросила Вика.
— Страшно? — удивился Володя.
— Тебе никогда не было страшно?
— Было.
— Страшно?
— В сорок втором. В ноябре. Я еще почти ничего не понимал. А фронт — рядом. Все слышно. Гром. Гром без конца. Вот тогда мне было страшно. Я тогда еще ничего не понимал. И потому боялся. А теперь…
— Теперь?
— Я ведь кое-что понимаю. Что толку в страхе? Ты думаешь, я боюсь, что мне придется узнать, почем фунт лиха? Да и не скажу, если и боюсь. Скрою. Так вернее.
— И от меня скроешь?
— От тебя? Нет. Не скрою. Не уходи,— вдруг попросил он.