Последняя инстанция

Уже табак последний, не сгоревший, выпотрошился из окурка, а Геннадий жал и жал его, вдавливал, не глядя, в пепельницу.

Не глядя на меня, спросил:

— С чего ты взял, что помер?

Странно, но мне подумалось: отвечу — выдам Тамару. Как будто бы она была жива. Как будто бы это была тайна, если, конечно, тот, женатый, в самом деле помер. Но я не выдал тайны, почему-то не смог.

— А мне казалось… — промямлил я.

— Пускай не кажется, — сквозь зубы процедил Геннадий. — Прошу тебя по-братски, — приложил он руку к груди. — Не путай сюда третьего. Обое мы с Томкой несем ответственность за ее жизнь… — Вытер глаза рукавом. — За смерть, вернее. Не перед прокурором. Был бы бог, перед богом, сказал бы. А третьего не трогай. Двое в дерьме, третий пускай будет чистенький.

— Так ты считаешь, это она из-за него?

— Что теперь считать! — растопыренными руками поймал Геннадий невидимое в воздухе, грохнул об пол, как грохают посуду скандалисты. — Кому это нужно? Прокурору? Прокурор ни хрена не докажет, и ты не докажешь, и я не докажу. Мы сходимся-расходимся: дурость! Но дурость природы — смерть — выше понимания! И брать ее, смерть, на себя? Природе угождать, упреждая график? Дурость! Я этот долг тебе верну после двадцатого, — накрыл Геннадий ладонью пятирублевую бумажку. — Годится?

Поворот был крутой, внезапный, — мы кубарем скатились в ложбинку, где вволю можно было предаваться житейским соображениям, финансовым расчетам: ему еще и за пацаном предстояло съездить, и с Кореневой расплатиться — тоже брал взаймы, и до получки дотянуть. Я ему открыл долгосрочный кредит — договорились, что на днях заглянет в редакцию, приготовлю нужную сумму.

Одевался я, косясь на дверку туалетной.

Он распахнул ее, провел рукой по дверному косяку.

— Крючок-то был на соплях… Дергануть бы сразу — так нет; все мы герои, когда уже поздно. — И посмотрелся в зеркальце над умывальником. — Похож на убивца? Честно? Убивец! Эх вы, подонки! Где ваше доверие к рабочему человеку? Убивца совесть гложет, не спит по ночам. А я, Вадим, сплю как подкошенный! — сказал он, любуясь своим отражением в зеркальце. — Привидения ко мне не заходят. Лекарство тут простое — ни пилюля, не сто грамм, а уважать себя! Когда себя ставишь выше — привидениям делать не хрен! А в целом, Вадим, — прислонился он к дверному косяку, — большое горе постигло…

Вышел я от него в смятении чувств и сперва не мог понять, отчего такое у меня. Отчего, да зачем, да почему, подумал я, лишние вопросы, непродуктивные, отвлекающие, зря засоряю себе мозги. Это Лешка меня втравил. Дружинники были мне нужны, тут я не спорю, редакционное задание, хотя и можно было обставить это попроще. Ишачья натура. Запрягся в дружину, подумал я, да ладно, на пользу, задание заданием, а все-таки сдружились, будет еще улов или не будет его — не брошу их, солидарность. Дружина — пускай, не спорю, а все остальное? Втравил меня Лешка: был водевиль поначалу, фарс, а что из этого вышло? По делам похоронным — отпрашивайся, в морг — отпрашивайся, на кладбище — отпрашивайся, Фигаро тут, Фигаро там, у Мосьякова новый профиль — бытовое обслуживанье, Генкиного пацана в детсадик всунул, а напрасно, прахом пошло, нужно хлопотать насчет интерната, в прокуратуру вызывают, опять простой на работе, прорыв, потом наверстывай, на летучках хвалят, ставят в пример, получу драндулет — не так еще развернусь, свои колеса — это вещь, на жизнь не жалуюсь, за Вовку спокоен, нянечка — золото, обед на столе, ужин в холодильнике, идеальная семья, сберкнижка — на предъявителя, никто в чемоданчиках бритв с собой не таскает. Любовь-то была? Мы — не на лампах и не на полупроводниках, и ежели что-то где-то выходит у нас из строя, дефект в полной мере, согласно техкондициям, не обнаружишь, нету таких приборов.

Вовка спал уже, ужин был в холодильнике.

Только я расположился на кухне, как вошла З. Н., а я думал, нет ее — тихо было в доме. Обычно эти вечерние или утренние встречи меня нисколько не тяготили, они лишены были для меня всякой эмоциональной окраски, как некий бессмысленный, но неизбежный ритуал; велели бы мне молиться на ночь — молился бы, велели бы стоять на голове по системе йогов — стоял бы; у меня никогда не возникало мысли, кстати ли З. Н. появляется, но нынче я почувствовал явственно: некстати. Однако же мы были взаимно приветливы.

Она постояла в дверях, полагая, видимо, что своим присутствием скрашивает одинокость моей вечерней трапезы, и собралась уже уходить, но вспомнила:

— Димочка, мы приглашены! Надеюсь, завтра ты свободен? Дина Владиславовна так по тебе скучает!

Я мог бы, разумеется, сочинить любую отговорку, но заупрямился, пошел против самого себя. Нужен был, однако, переход — от робкой покорности к бунту. Я счел возможным соблюсти декорум только в тоне.

— К черту Дину Владиславовну, — сказал я добродушно.

Это добродушие подкупило, видно, З. Н., она не возмутилась, а словно бы посочувствовала мне: