Последняя инстанция

Наш ровесник. Ровесник остался там, за ним приедут. Он еще побывает на вашем, Жанна, страшном столе. Или на столе кого-нибудь из ваших коллег. Врачи и юристы должны быть немного циниками, а то у них постоянно будет сжиматься сердце. Не нужно думать о смерти, когда вся жизнь впереди. И не нужно молчать: нам не скоро еще случится поговорить.

— Ранний рассвет, — сказал он.

— Еще бы! — посмотрела она в окошко. — Весна!

А у него все сжималось сердце и сжималось: утро будет уже без нее.

И день. И вечер. И вообще вся жизнь. Он это предчувствовал еще тогда, в мае: вся жизнь. Без нее. Он слишком был засушен, чтобы чувствовать иначе.

Но он почувствовал еще и другое: на Гоголевскую потянуло, туда. Там — институт, который он кончал. Туда приходилось захаживать, консультироваться: они в следотделе держали с институтом связь.

Но то он ходил по делу и даже не пытался предаваться воспоминаниям. Он считал это лишним: юность прошла, возврата нет. А мысленно возвращаться — пустое занятие. Оно размагничивает, а не дает зарядку.

И вот он все-таки вернулся — мысленно. Он вдруг подумал, что там, в институте, что-то принадлежащее ему все же осталось. Надо сходить поглядеть: как оно там. И заодно поглядеть на себя.

— Ваша фамилия Кручинин? — спросила Жанка. — Я не ослышалась?

— Так точно, — ответил он. — А что?

— Нет, ничего, — отвернулась она к окошку. — Папа про вас рассказывал.

Вот как! Что же он рассказывал? Что-нибудь смешное? Что-нибудь вроде того, как лейтенант Кручинин — тогда еще лейтенант — посадил подследственного в КПЗ и забыл о нем? Что-нибудь о раннем склерозе или запоздалых попытках амнистироваться за счет зеленой молодости? А может, похвалил? Ваш папа либо хвалит, либо высмеивает — среднего у него нет. Про вас он тоже рассказывал — правда, не мне. Но я теперь берусь утверждать, что он — не выдумщик. Вот и сердце сжимается, а это у взрослых мужчин бывает не так уж часто. Было уже — сжималось, так что ощущение знакомо. Разная степень сжатия, но так — во второй раз. А в первый? Когда-нибудь расскажу.

— Да, — сказал он, — работаю у него.

— А я училась в школе с Лешкой Бурлакой, — сообщила она. — Вы такого не знаете?

— Знаю, — ответил он. — А как же.

Нет, это он придумал: и степень сжатия, и всякие предчувствия, — никаких предчувствий не было, это он внушил себе, когда ехали на аварию. И никакой он не засушенный, а такой, как надо и каким должен быть, — это все ерунда. Это он внушил себе: вон она, новая жизнь. Ничего он не видел, было темно, и голос был самый обыкновенный, а он внушил себе бог знает что.

Проезжали мимо городского парка, за оградой дымилось лиловое облако.

— Как пахнет сиренью! — сказала Жанна.

Вовсе и не пахло.

— Да, — сказал он. — Свежо.