Последняя инстанция

— Придется переметнуться в юрисконсульты, — улыбаюсь я.

Психологический парадокс! — все эти шуточки тут, за столом, кажутся мне вполне невинными и даже приятными для моего слуха, но стоит очутиться одному, как во мне просыпается бунтарь. Я готов драться с самим собой.

Тут, за этим столом, личные перспективы мои не представляются мне столь уж мрачными, хоть я и не собираюсь переквалифицироваться на юрисконсульта. Я даже не прочь вообразить себя членом этой семьи, но дальше обеденного стола и невинных шуточек воображение мое не идет. Есть черта, переступить которую — даже мысленно — я стыжусь. Это болезненный стыд, противоестественный, — но что я могу с собой поделать?

Впрочем, застольная беседа закончена, сосед прощается, но я-то пока не прощаюсь, я — свой здесь, домашний. А домашнему, прирученному, ручному — самое время с отцом и дочкой перебраться в отцовский кабинет: это у нас традиция. Послеобеденный перекур.

Ни я, ни тем более Жанна не курим, однако Константину Федоровичу в таких случаях дочерью разрешено побаловаться. Он бросил, как и я, но в противоположность мне может курить, а может и не курить, для него папироска — забава.

Усаживаемся, он достает из письменного стола коробку «Казбека», раскрывает не торопясь, получает удовольствие, действует мне на нервы.

— Не мучься, — протягивает мне. — Разок потяни и брось. Закаляй волю.

— Будет тебе, папа! — вмешивается Жанна. — Боря — не ты.

Это верно. На каких-нибудь десять процентов дочь идеализирует отца, но на остальные девяносто я с ней вполне согласен.

Спичечки, чирканье, синеватый дымок, табачный запашок — я порядочно отвык от всего этого, — и, блаженствуя, Величко спрашивает:

— Глухо, говоришь?

— Глухо, — говорю.

— Папа, может, мне уйти? — Жанна.

— Не кокетничай, — отвечает он. — Ты в курсе дела, да к тому же оно оперативного секрета не представляет. Я бы даже предал его огласке: взять и направить фото на телевидение, пускай покажут многотысячным зрителям, авось кто-нибудь и откликнется. Мужчина далеко не пенсионного возраста; если одинок, то должен же где-то работать, есть же какие-то сослуживцы…

— Лет тридцать семь — тридцать восемь, — вставляет Жанна. — Но по внешнему виду можно дать больше. А картина некоторых внутренних органов очень напоминает хронический алкоголизм.

— Судишь по печенке? — щупает бок Величко.

— Папа, ты — сила, как теперь говорят, но умоляю: не будь мнительным!

— Отменим диету?

— А диета, папочка, это в твоем возрасте тоже сила.

— В моем возрасте! — крякает Константин Федорович, пускает дым к потолку. — У меня, Борис, удачная дочь, я готов подтвердить это с трибуны областного слета передовых женщин нашей эпохи, но есть пробелы в этике, это уже моя вина. Я, Борис, не скажу, что слепо обожаю ее или чрезмерно люблю, но, честно говоря, она мне по душе. Она, понимаешь ли, симпатична мне, и я этого не скрываю. А дело это, — продолжает он без всякого перехода, — отличительно тем, что расследование приходится вести сразу в двух плоскостях: устанавливать личность потерпевшего и раскрывать преступление. Пока потерпевший остается для нас мистером Иксом, связи его — уравнение со многими неизвестными. А без связей тяжело выходить на преступника. Дело с виду нехитрое, но вопрос упирается в связи. Доживем до понедельника, — повторяет он и все-таки спрашивает: — Как у тебя, Борис, контакты с розыском?