— Пожалуйста, выпустите меня возле оперы, — попросила она водителя. — Я пройдусь.
А сердце сжималось-таки, независимо ни от чего, само по себе, и дальше уж, кажется, некуда было, а оно тем не менее сжалось — еще, напоследок.
— Ну, будьте здоровы, — сказала она, но руки не подала, запахнула свой плащ, взяла портфель. — Рада с вами познакомиться, хотя лучше было бы при других обстоятельствах. Не таких гнетущих. Вот хочу улыбнуться, — добавила она, — и не могу.
— Улыбаться не обязательно, — сказал он угрюмо.
— Обязательно! — возразила она, открывая дверцу кабины. — Люди должны улыбаться.
— Ну, если должны… — улыбнулся он.
Там как раз поливали улицу из шланга — возле оперы; она побежала по сухому, он придвинулся было к окошку, чтобы посмотреть на нее, но машина мигом стронулась с места и понеслась. Что-то осталось, принадлежащее ему, на том углу. И на Гоголевской, в институте, — тоже осталось. Степень сжатия. Любопытная штука. Он опять улыбнулся — сам себе.
В дежурной части окна были еще зашторены и горели лампы.
— Гасите! — сказал Кручинин. — Утро!
Он сказал это так, что все подумали, будто у него большая удача. Бывает. Бывает, за ночь распутываются узлы, каких и не разрубишь.
Но не было у него никакой удачи. Зря подняли шум.
Он позвонил в экспертизу. Где-то не близко сняли трубку. По телефону он не узнал ее: она ли? Голос был усталый.
— Это вы, Жанна Константиновна? — спросил он. — Вас беспокоит Кручинин.
И она спросила:
— Выходить?
Если бы так! На углу, возле оперы. Там, где поливают из шланга. Пробежимся по сухому.
— Вы меня неправильно поняли, — сказал он, прикрыв трубку рукой. — Я хотел спросить, как вы дошли.
— О! — засмеялась она. — Вы очень любезны.
— Ну, вот и все, — сказал он. — Пожелаю вам спокойно додежурить.
Большего не было сказано в то знаменательное утро. Впрочем, и потом, когда они стали часто видеться, не было сказано ничего такого, что могло бы внести ясность в их странную дружбу.