— Ну, тогда поехали! — взял я ее под руку.
Она не удивилась нисколько:
— Ехать-то на чем?
— На своих двоих, — сказал я. — Провожу.
Она постояла, подумала, сказала равнодушно:
— Провожайте.
— Вот-вот очередь подойдет, будет у меня драндулет, покатаю, — пообещал я.
— Своих жен катайте, — сказала она.
— Чужих интереснее, — поддержал я содержательный разговор. — Буду за тобой заезжать.
— На том свете, — буркнула она.
Это было в высшей степени остроумно.
Запоздалая мысль завести с ней шашни все еще не оставляла меня, а запоздалой была потому, что неистовый дух моей предприимчивой юности выветрился уже во мне, и мною двигали слабеющие силы инерции. Если я и катился, то в направлении, заданном Лешкой.
— Ты почему такая мрачная? — спросил я. — Поругалась на работе? Или дома?
— А не ваше дело, — сказала она. — Ваше дело — проводить. Провожайте. — И словно бы спохватилась: — А зачем? Зачем провожать, а?
— Песенка есть, — сказал я. — Парень девку прижимает, хочет познакомиться.
Она не улыбнулась и не рассердилась на меня, а только сказала угрюмо:
— Запоздали вы. Ушел поезд. Таких, как вы, мужьев жены в доме ждут.
— Никто меня не ждет, — произнес я фасонно, меланхолически, как в былые времена, когда было перед кем фасонить, и тотчас же, неожиданно для себя, устыдился этих фасонных слов, но не перед ней, Подгородецкой, совестно стало и, разумеется, не перед Линкой, а почему-то перед Жанкой. — Никто меня не ждет! — повторил я, потому что нелепо было совеститься. И перед Линкой, которая ждет меня якобы, и перед Жанкой, которая давно уже перестала ждать. — Никто! — повторил я.
— Мы с вами равные, — вздохнула она. — Если так.
Меня это равенство, увы, не вдохновило на подвиги.