Отворил нам Геннадий, в трусах и майке, смутился, увидев меня, побежал за штанами.
Пол в комнате был недавно натерт: блестел зеркально, и пахло мастикой. Радио надрывалось вовсю, на что прелестное дитя Подгородецких, раскинувшись в своей кроватке, отвечало сонным посапыванием. Вовка простужен, подумал я озабоченно, и надо со всей решительностью пресечь его злостные попытки усыпить общественное мнение и вырваться на оперативный простор посленовогодних увеселений. Шла первая неделя января, и повсюду сверкали елочными огнями детские утренники. Я был покладистым мужем, но суровым отцом. Покладистость давалась мне легко, суровость — ценой волевых усилий. К сожалению, моим воспитательным акциям Вовка предпочитал бабину дидактику, требующую от него лишь взаимопонимания, а не практических выводов. Что касается Линки, то последнее полугодие было всецело посвящено ею своему КБ.
Прыгая на одной ноге, Геннадий натянул штаны, подмигнул мне весело.
— Томка! Чем будем гостя угощать?
Она понесла свой чемоданчик в туалетную, поставила там, отозвалась оттуда сердито:
— А ты, вижу, брит! Даром инструмент тягала.
Он был брит, резв, оживленно-радушен, стал стаскивать с меня пальто, но, удостоверившись в тщетности своих попыток, досадливо махнул рукой, пододвинул мне стул, схватил с подоконника электробритву, снял металлический колпачок, похвастался перед женой:
— Кто ищет, тот найдет! Вон аж куда закатилось, скотина, я его веником вымел.
— Уж думала: заросший пойдешь. Ну, был?
— Был, — кивнул Геннадий весело. — По этому поводу не вредно бы…
— А я, — поежилась Тамара, — весь день как на иголках.
— Ну, это твои подробности! — самодовольно ухмыльнулся Геннадий. — К следователю вызывали, — объяснил он мне, любуясь находкой. — А Томка у меня немного того… с приветом! Милиции боится, милицией пацаненка пужает, — кивнул он на спящего сына. — А милиция сегодняшний день не та, что была. Сегодняшний день…
— И меня пужала, — вставил я.
— Честно?.. Сегодняшний день милиция сильна. Культура! Рост! Работают, черти, над собой, повышают уровень!
— Вызывали зачем? — спросил я. — Или военная тайна?
Мы бестолково топтались на пороге, половичок был постлан у дверей, и я с него — ни шагу, чтобы не наследить, а Тамара — в шлепанцах уже, в домашнем халатике — вышла из туалетной.
— От Мосьякова военной тайны быть не может! — осклабился Геннадий. Он именно осклабился — другого слова подобрать я не сумел бы — и, будто муху согнавши, хлопнул себя ладонью по лбу — Так мы ж как раз об этом и речь вели. За стопкой. Припоминаешь? Порезан был один чудак на нашей улице, бухарик, насмерть, а мне когда карточку показали, гляжу: личность-то где-то встречалась. Еще гляжу… — приставил Геннадий к глазам воображаемый бинокль, — ни более ни менее — тот самый, который в подъезде мне попался, девятнадцатого это было, непосредственно в восемь часов. Ну вот и вызвали меня как свидетеля, в чем, конечно, и расписываюсь. Росписей понаставил штук пять.
— И все? — мрачно спросила Тамара. — Отпустили?
Личико ее, остренькое, с подведенными глазками, то мрачнело, то прояснялось.
— Велели: беги до дому за бельишком, — рассмеялся Геннадий. — И сразу — назад.