Шесть дней

— Все! — сказал он. — Спасибо, что приняли меня. Я только горновой, со мной откровенно не поговоришь, я понимаю… — и не попрощавшись вскочил, почти выбежал из кабинета.

Григорьев сидел молча, насупившись и поглаживая подбородок широкой ладонью. Тяжелые веки скрывали его глаза. Некоторое время Меркулов не нарушал молчания, давал ему возможность подумать над тем, что сказал взбалмошный парень.

— А ведь он прав! — наконец, сказал Меркулов.

Григорьев поднял глаза, чуть затуманенные какой-то мыслью, от которой, видимо, не мог сразу освободиться.

— В чем именно? — спокойно спросил. — Он многое здесь говорил…

— Да, но во всем, что он вам наговорил, — Меркулов интонацией подчеркнул это «вам», — присутствовала одна главная мысль…

Меркулов энергично закинул ногу на ногу, отодвинулся к спинке кресла и, внутренне сопротивляясь спокойствию Григорьева, какой-то его непробиваемости, открыто посмотрел на него.

Во взгляде Григорьева появилась едва приметная усмешка. Он знал, что Меркулов воинственно топорщит перья, когда собирается в чем-то упрекнуть его. Умен, спокоен, полон внутренней силы и никогда не сдает своих позиций, за что Григорьев и ценил его, и настоял на переводе его в министерство. Иногда лишь странное чувство закрадывалось в душу: вот такие и сменят стариков. И его самого — тоже ведь старик — сменят. Но как бы хороши ни были те, кто их сменит, Григорьев никогда не похлопывал по плечу. В промышленности, на производстве никому не приносят пользы тепличные условия. Меркулов и не сопротивлялся григорьевской жесткости, но взял манеру время от времени — при этом весьма умело выбирая момент — укорять самого Григорьева за какие-нибудь упущения и, с точки зрения Меркулова, непростительные проступки. Вспомнить хотя бы ту историю с письмом… Григорьев стал замечать, что он сам, в порыве самокритики, корит себя словами и интонацией, присущими Меркулову.

— Ну, так какая же одна главная мысль присутствовала в том, что мне, — Григорьев интонацией голоса подчеркнул слово «мне», — наговорил Андронов-младший? — не дождавшись от Меркулова уточнений, спросил он.

— Андронов прав, мы слишком пассивно отнеслись к методам Логинова, — без малейшего желания смягчить упрек, сказал Меркулов.

— Чего же вы от меня хотели бы? — с запрятанной в глазах иронической усмешкой спросил Григорьев.

— Я хочу от вас постоянной ясности мысли, точной оценки собственных поступков, то есть того, что возбуждает желание с вами работать, а не того, что отталкивает от вас…

Григорьев смотрел на собеседника внимательно, спокойно, вглядывался в выражение его лица, в его позу, казалось, досконально и неторопливо изучая.

— А вам не кажется… — вдруг мягко и немного расслабленно улыбаясь, заговорил Григорьев, — вам не кажется, Сергей Иванович, что мы с вами переходим границы служебных отношений и что моя должность не разрешает этого делать ни вам, ни мне? — Он, как бы извиняясь, слегка развел руками и добавил: — Такая у меня должность…

— Да, наверное, вы правы, — сказал Меркулов без всяких уверток. — И тем не менее я намерен перейти границы…

На этот раз он не отступал, как бывало прежде, когда Григорьев хотел прекратить дальнейший разговор. Не имел права отступать.

Григорьев позабыл о своей снисходительной улыбке, и она как бы сама собой растворилась, отчего лицо его снова поскучнело и стало невыразительным. Меркулов давно привык к этим переменам и ни в малой степени не смешался. Он знал: пока Григорьев не видит никакой пользы от разговора, он будет вот так скучно смотреть на тебя и в душе, вероятно, поражаться бесцельности слов и пустой трате времени. Но стоит только ему понять, что перед ним человек дела, как мысль его начнет работать со взрывной силой, и он совершенно преобразится. Вот тогда с ним становится интересно, можно ждать самых неожиданных решений и стремительных действий. За то Меркулов и любил его, но и сопротивлялся его обаянию, пытаясь все время сохранять трезвость и контролировать свои собственные решения и поступки. Он-то сам, слава богу, не мальчик, директорство на крупном заводе приучило его к постоянному самоконтролю и трезвости мысли и действий. Да, с Григорьевым было трудно, и Меркулов не оставлял своей мысли вернуться на завод.

Григорьев поднял глаза, Меркулов уловил в них блеск оживления.

— Вы усмотрели что-то важное на заводе? — спросил Григорьев, лицо его потеплело, он понял, отчего идет напор Меркулова.

— Да! — отрывисто ответил Меркулов. Он откинулся на спинку кресла, свел густые брови и задумался.