Сын шевалье

— Саэтта!.. Кто такой этот Саэтта?.. Помню, когда я преследовал (как же давно это было!) Моревера, убежавшего в Италию, мне встретился некий учитель фехтования из Флоренции, который изобрел один удар и скромно назвал его «саэтта» — молния! Подумаешь!.. Школьный удар, который я разгадал с первого раза. Однако будем справедливы: этот учитель был неплохим фехтовальщиком.

Тот Саэтта, о котором идет речь в письме, не мой ли флорентийский учитель фехтования? Почему бы и нет? В письме говорится: браво, наемный убийца, человек, способный на все. В некоторых обстоятельствах фехтмейстер вполне может стать человеком, способным на все.

Мгновение он размышлял, откинувшись на спинку кресла и уставившись в потолок. Потом продолжил:

— В этом нет ничего невозможного, и Саэтта мог бы сообщить мне необходимые сведения. В любом случае письмо Вобрена дало мне то, что я давно искал: след, конец нити. Черт побери! Я обязательно размотаю эту нить и приду к чему-нибудь… или я больше не шевалье де Пардальян. Мне надо найти этого Саэтту… если, конечно, он не умер, что тоже возможно. Если же он жив, я отыщу его, и тогда он мне скажет, что сталось с моим сыном…

Он машинально повторил, находясь в глубокой задумчивости:

— Мой сын!.. Удивительно, но эти слова никогда не производили на меня такого впечатления, как сейчас. Почему?

Он еще поразмыслил и проворчал:

— Этот молодой человек, который меня так занимает… За свою жизни я не раз проникался внезапной симпатией к едва знакомым людям. Почему же то, что прежде казалось мне совершенно естественным по отношению к другим, теперь так меня озадачивает?

И Пардальян, нахмурившись, произнес:

— Удивительно, до чего этот юноша похож на меня в мои двадцать лет! Когда я слышу его голос и вижу его поступки, мне кажется, что это я, только молодой. Господи! А вдруг Жеан — это мой…

Он резко отодвинул кресло и опять взволнованно зашагал по комнате.

— Нет, этого не может быть, — сказал он себе наконец. — У него есть отец… Значит, я ошибаюсь. Это ясно… И однако же!..

Он вернулся к столу и положил руку на второй листок, бормоча:

— Двадцать лет я нимало не беспокоился об этом ребенке. Я говорил себе: «Сын Фаусты! Если он хоть немного похож на мать, он не может иметь ничего общего с отцом. Лучше нам с ним никогда не встречаться». И вот сейчас я познакомился с Жеаном… И зовут его почти так же, как меня…

Он подумал еще мгновение и вдруг резко встряхнул головой:

— Семнадцать лет я преследовал проклятого Моревера, чтобы убить его, а настигнув, помиловал. И не моя вина, что он умер от страха. Двадцать лет я не интересовался — или почти не интересовался — своим сыном. Но кто может поручиться, что я вот-вот не отыщу его и не полюблю такой же нежной любовью, какой любил меня мой отец? Все возможно в этом мире, и все в свое время приходит к тому, кто умеет ждать. Так подождем же.

Он снова уселся в кресло и сказал себе:

— Взглянем-ка на эту бумагу.

Это оказался один из тех листков, что так живо заинтересовали госпожу Колин Коль; правда, ей не удалось прочитать их из-за того, что они были написаны на иностранном языке — скорее всего на латыни.

Листок, который матрона отдала Парфе Гулару, и в самом деле был написан на латыни. Но тот, что в данный момент находился в руках у Пардальяна, был на испанском языке. Пардальян, который неоднократно бывал в Италии и Испании, говорил по-испански и по-итальянски так же свободно, как и по-французски.