Нострадамус

«Да, это так, — думал между тем Нострадамус. — Я позволил себе слабость помочь судьбе. Я подменил шпагу Боревера, и при нем теперь оружие Монтгомери. Зачем я это сделал? Что это было? Безумие? Но кто знает, может быть, эта подмена была предвидена и желанна? Да, это так, и так и должно было быть. В ином случае я не смог бы объяснить себе внешних противоречий в событиях, которых никакая сила не способна изменить. Генриха не могут убить одновременно и Монтгомери, и Боревер. Только Боревер — орудие…»

— Вам больше нечего попросить у меня, мадам?

Екатерина, казалось, пробудилась от какого-то страшного сна. Она медленно подняла глаза на мага.

— Попросить у вас? Нет… Стоит только вашему предсказанию исполниться, и вы увидите, что такое признательность Екатерины, каково ее могущество. Вы можете изготавливать золото, вы сами мне это сказали. Но вам неизвестны радости деспотизма. Благодаря мне вы познакомитесь с ними… Нет, мне нечего больше попросить у вас. Но с тех пор, как мы впервые с вами говорили, у меня в голове вертится один вопрос. Довольно мрачный. Вы мне однажды сказали, что можно воскрешать мертвых. Я не о том, чтобы только вызвать их тени! Это я знаю. Я видела! — уточнила она, содрогнувшись. — До моего лба дотронулся призрак! И Генрих сказал, что от меня пахнет смертью… Я — о том, можно ли их воскресить во плоти? Не пробовали ли вы когда-нибудь проделать такую операцию, ведь она приравняла бы вас к Богу!

— Нет, мадам.

— Но если бы надо было, вы бы смогли?

— Да, но лишь в том случае, если бы речь шла об очень дорогом мне существе, потому что есть обстоятельство, которое меня отталкивает от этого дела. Тут проявляется моя человеческая слабость. Стоит только подумать об использовании одного из самых необходимых элементов — и все мое существо начинает сопротивляться этому, душу пронизывает ужас.

— Что же это за элемент? — удивилась Екатерина.

— Жизнь ребенка… Маленького, крепкого и здорового ребенка, не старше двенадцати лет, ребенка, рожденного от настоящей любви… Среди тех элементов, которыми я уже обладаю, недостает одного этого. Но никогда я не стану искать его…

— Как? — запротестовала Екатерина. — Неужели вы остановитесь только из-за…

— Ах, мадам, — Нострадамус прервал королеву, не дав ей договорить, причем прервал гневно, что случалось с ним крайне редко, — подумайте, что вы собираетесь сказать мне! Сейчас попытаюсь объяснить. Представьте себе, что это — ваш ребенок. Ваш сын Анри. Он подходит как нельзя лучше. Представьте, что я заберу его у вас. Представьте, что ради того, чтобы оживить труп, я отниму жизнь у него. У НЕГО!

Екатерина пронзительно закричала.

— Замолчите! — приказала она, вскочив с кресла, выставив вперед руки и нацелившись ногтями в глаза Нострадамуса так, словно он уже пытался вырвать сына из ее объятий. — Замолчите!

— Вот видите, — спокойно сказал Нострадамус.

— Вы правы, — успокоившись, сказала королева. — Это ужасно. Я умерла бы…

— Идите, мадам… И пусть высшие силы хранят ваше дитя, пусть они принесут ему столько счастья, сколько вы ему желаете!

Екатерина склонила голову перед этими словами благословения ее ребенку. Она была королевой… Но она была и матерью!

III. Роншероль

Когда, получив от короля пропуск, Нострадамус подошел к Гран Шатле, куда препроводили великого прево после ареста, на улице было еще совсем светло. Но когда маг переступил порог, когда он проник в тюрьму под названием «Рай», где сидел под семью запорами Роншероль, его окутали ледяным саваном сумерки. Он взял у тюремного надзирателя фонарь и связку ключей, сам открыл дверь камеры и вошел. Узник, лежавший на узкой кровати, прикрыв руками лицо, услышал скрежет отпирающихся замков и, заметив слабый свет, исходящий от двери, понял, что к нему вошел гость, встал и, пошатываясь, сделал несколько шагов.

— Кто это? — спросил Роншероль. — Это вы, преподобнейший отец? Как долго вы не шли!