Нострадамус

— Мессир де Лойола не придет, — ответил Нострадамус. — Вы больше не увидите его. Сейчас он на пути в Рим, но сомневаюсь, что доберется туда живым…

— Уехал! — ломая руки, воскликнул великий прево. — Уехал, покинул меня!

— Он хотел спасти вас. Но ему помешал Его Величество король Франции. Генрих II изгнал монаха из Франции.

— Король! Да-да, так и должно было случиться! Низкий трус, жестокий и коварный властитель, он совершил еще и это предательство! Его Величество! — с горькой усмешкой добавил Роншероль.

— Король всего лишь послушался совета или приказа, который был ему отдан, — спокойно сказал Нострадамус.

Роншероль уставился на гостя округлившимися от ужаса глазами. Он пытался узнать того, кто говорил с ним, почти ничего не видя, он пытался узнать его по голосу — невыразительному, лишенному всякой интонации, бесцветному голосу, в котором узник внезапно почувствовал страшную угрозу. Он хрипло прошептал:

— Но кто, кто оказался более могущественным, чем сам Игнатий Лойола? Кто оказался настолько могущественным, что смог отдать приказ королю Франции? Кто сумел изгнать монаха и довершить мое несчастье?

— Это был я, — ответил Нострадамус.

— Вы? Вы? О, кто же ты, демон, и кто внушил тебе самому желание насладиться сделанным злом? Я не вижу твоего проклятого лица! Но мне кажется, я когда-то уже слышал этот гнусный голос, от которого леденеет сердце! Кто ты? Что — не осмеливаешься открыть мне свое имя, боишься позора?

Нострадамус, ни слова не ответив, скинул капюшон плаща и поднял фонарь так, чтобы осветить лицо. Роншероль отступил к противоположной стене и пробормотал:

— Нострадамус!

Несколько минут великий прево простоял молча, задыхаясь, с отчаянием вглядываясь в безмятежное, поразительно безмятежное лицо, — только таким и могло быть лицо Мести! В темноте очертания тела терялись, — виден был только бледный овал, казалось, висящий в воздухе. Нострадамус безмолвствовал. Он улыбался. Роншероль молитвенно сложил руки и прошептал:

— Что я вам сделал? Почему вы помешали монаху спасти меня?

— Потому что именно я попросил короля арестовать вас. Потому что именно я заставил короля — при всей его расположенности к вам — отдать приказ схватить вас и бросить в эту темницу. А когда мне удалось одним словом, одним взмахом руки смести вас с пьедестала, было бы абсурдным позволить вам вновь подняться на него.

— Это по вашему наущению меня арестовали! — растерянно бормотал Роншероль. — Да-да! Я должен был, должен был догадаться… С первого же взгляда я почувствовал, что вас надо ненавидеть… С первого же произнесенного вами слова я почувствовал: передо мной — враг… Что я вам сделал? Не знаю, не понимаю… Но вот что я понимаю отлично: если я не убью вас, в один прекрасный день вы прикончите меня! Так что же, Нострадамус? Вы довольны? Скажите! Посмотрите на эту камеру!

Нострадамус неторопливо повесил фонарь на крюк, вделанный в стену, и в камере стало чуть светлее. И только тогда он обратился к узнику и сказал все тем же бесцветным, невыразительным голосом:

— Я мог бы добиться для монаха и более сурового наказания. Но у монаха есть оправдание: он-то, по крайней мере, был искренним. Сейчас начинается его агония, скоро он умрет в отчаянии. Да, я вижу эту камеру… Но я видел и другую — когда-то. Эта вполне сносная. Та, о которой я говорю вам, была ужасна. Потоки воды струились вдоль стен, подобно ледяным змеям. Вода падала с потолка каплями, и каждая капля была — как слеза. Узника приковали к стене цепями, надев кандалы на лодыжки. Сейчас я расскажу вам, как это было: кандалы были такими тесными, такими проржавевшими, что над ними образовались новые кольца — из плоти несчастного, кровоточащие, причиняющие мучительную боль валики. И так узник прожил несколько месяцев. Когда монах спустился в этот ад, узник поклялся ему, что не сделал ничего преступного. Поклялся спасением души. Бросился на колени, плакал кровавыми слезами. У него был отец… Он умолял монаха разрешить ему спасти отца, обещая сразу же вернуться в свою темницу. Монах молча ушел… Роншероль, послушайте, меня прислал к вам этот несчастный. Разве вы не считаете, что я правильно поступил, лишив монаха всякой надежды, ради которой он жил, разве я не прав, что уничтожил его?

— Но я-то не Лойола! При чем тут я? — растерянно повторял великий прево. — Я-то не сделал вам ничего плохого!

— Это правда, — согласился Нострадамус, но в голосе его прозвучало такое презрение, что Роншероль почувствовал себя раздавленным. — Мне вы ничего плохого не сделали. Вот только я пришел сюда по поручению того узника, о котором я вам говорил. Да, это не вы бросили его в темницу, в могилу, по существу… Это сделал Лойола. И он наказан.

— Но я-то? Я-то при чем? — задыхался Роншероль. — Вы же сами говорите: не я это сделал! Какое отношение ко мне имеют несправедливость и жестокость монаха? При чем тут я?