Нострадамус

— Пощади! Смилуйся! Я отдам за нее свою жизнь! Беги! Спаси ее!

— Слишком поздно. В этот час, может быть, в эту самую минуту король Генрих II приехал к твоей дочери.

— Отдать ее! — рыдал Роншероль. — Отдать ее королю!

— Да. Тому же человеку, которому ты когда-то отдал Мари де Круамар!

Роншероль упал лицом в землю.

Нострадамус вышел, как всегда, спокойный и величественный, вот только тюремщик, которому он отдавал ключи, заметил, что руки странного посетителя немного дрожат, а по лицу его струится пот.

Часть семнадцатая

ПЬЕРФОН

I. Побег

А теперь нам придется пригласить нашего читателя вернуться немного назад, в совсем недавнее прошлое. Итак, утро того же дня…

Что делала в это время Флориза? Когда прошло первое удивление, вызванное тем, что она, сама не зная, каким образом, оказалась в никогда прежде ею не виданном старинном феодальном замке, девушка сразу же постаралась вообразить, как развивались события. Она поняла, что ее похитили — то ли король, то ли Ролан де Сент-Андре, — и приготовилась к защите. Она не удостаивала ни словом, ни взглядом двух матрон, неотступно за ней следовавших и не оставлявших ни на минуту без присмотра. Она поклялась, что живая никому не дастся в руки и заставит похитителя отнестись к себе с почтением — будь то даже сам император. Она видела, что выбирать придется между смертью и бесчестьем. И она выбрала смерть.

С этого момента и тоска, и тревога, поначалу мучившие ее, исчезли. Она стала ждать. Ждать храбро, даже с какой-то бравадой. Стоило девушке понять, что она сама стала хозяйкой своей судьбы, ее охватила непонятная, неизвестно откуда взявшаяся горделивая радость. Но эту радость порой застилало грузное облако печали. И печаль эта доходила до отчаяния, когда она прокручивала в памяти сцену сражения у своего дома, сцену, в которой то и дело сверкала некая шпага… Когда ей вспоминалось имя этого разбойника, имя изгнанника, имя, которое девушка, отказывавшая королю, шептала тогда помертвевшими губами:

— Руаяль де Боревер…

И настала ночь со вторника на среду.

В просторной комнате, примыкавшей к спальне, отведенной Флоризе, болтали две кумушки. Те самые мужеподобные матроны, которым было поручено ее стеречь. Единственный светильник, горевший в комнате, скупо освещал склоненные одна к другой головы этих полицейских в женском обличье, отличительными чертами которых были трусость и способность предать, греховность и корыстолюбие… Но с этими их гнусными чертами мы еще столкнемся, а пока просто познакомимся с ними. Одну из них — ту, что припадала на ногу, — так и звали Хромушей. Другая — с черными усами — называлась Аркебузой. Почему, мы не знаем, но таково уж было ее имя.

Пробило два часа ночи.

— Наверное, можно лечь поспать, — предположила Аркебуза. — Господи Иисусе, когда я думаю о том, какой знатный молодой сеньор в сорок третьем году… Надо вам сказать, что у меня были черные глаза, коралловые губки и, когда я проходила по улице, все оборачивались… Значит, этот юный барон…

— Совсем, как у меня! — не дала ей договорить Хромуша. — В тридцать девятом у меня были на месте все зубы и обе ноги были как новенькие… Сейчас расскажу! Только, знаете, лучше нам все-таки последить за ней, потому что эта малютка способна сыграть с нами злую шутку. Так вот, это был герцог, герцог де…

— Да-да, последим. И каждая из нас получит завтра в полдень две сотни экю! Я не смогла обойтись с бароном жестоко, потому что у меня же христианская душа. Если бы я не согласилась его утешить, он бы просто заболел, и тогда…

— А мой герцог пронзил бы себя шпагой, если б я не сжалилась над ним! И когда я думаю, что эта малютка не хочет короля…