И когда они рассмеялись, он приступил к завершению речи:
– Мильтиад был великим отцом, стратегом и афинянином. Когда он побеждал, это было благодаря его сильному характеру. Когда он терпел неудачу, то из-за того, что был лишь мужчиной. Мы все терпим неудачу. Мы все восстаем. Если у вас есть вино, выпейте за Мильтиада – он ждет сегодня перевозчика. Так пусть услышит, как вы чтите его. За Мильтиада!
Фемистокл поднял мех и снова отпил, прежде чем бросить его владельцу и вытереть рот. Толпа одобрительно взревела, и многие выкрикивали также имя оратора.
Когда снова наступила тишина, Кимон с красными глазами шагнул вперед вместе с пятью другими, поднял завернутый труп на плечи и понес его в гулкую гробницу. Фемистокл ждал, пока они закончат свои обязанности, а жрецы Аида, Аполлона и Афины вознесут молитвы и принесут жертвы, чтобы обеспечить умершему радушный прием. Мильтиаду не грозило долгое ожидание у подземной реки. Он пойдет дальше, в поля Элизиума, где его встретят ушедшие раньше.
Глава 21
К зданию совета Ксантипп шел по улицам, где уже вовсю кипела бойкая торговля, которая и была главным источником жизненной силы города. Совет Афин составляли пятьсот человек – по пятьдесят человек от каждого племени. Они-то и брали на себя ответственность и за тюрьму, и за казну и действовали быстро, без промедления, когда собрание по каким-то причинам не могло решить проблему. Более того, они организовали плотников и плавильщиков, рабочих и корабелов, чтобы строить флот и добывать серебро. Всего из пятисот добровольцев были выбраны все должностные лица, включая самого эпистата. И все-таки настоящая жизнь города заключалась в разноцветной глазури на горшках, которые протягивали ему, когда он проходил мимо, в кожаных поясах и одеждах из тонкой ткани, в железных гвоздях и глиняных кирпичах, в инжире, вине и масле. Крики, дебаты, суды присяжных и война – это будет всегда. Истинное сердце Афин билось в звоне монет, упавших в сложенную чашечкой ладонь. Ксантипп прикусил нижнюю губу при этой мысли, надеясь, что это не может быть воспринято как богохульство.
Неделей ранее он приходил туда засвидетельствовать прибытие серебра Мильтиада. На повозке, обернувшись в бледно-голубой гиматий и с выражением торжественности на благородном челе, восседал Фемистокл, и не заметить его было невозможно.
Устроенное им представление привлекло внимание афинян, растянувшихся рядами вдоль дороги, чтобы понаблюдать за процессией повозок и марширующей стражей гоплитов. Когда весть о богатстве разнеслась по городу, народ пришел в необычайное волнение, как будто Фемистокл привез домой сокровищницу другого города. Казалось, то был первый акт пьесы, в которую превратились похороны Мильтиада. После того как серебро доставили в казну совета и заново пересчитали, по ночным улицам города, освещенным тысячами факелов, прошло еще более торжественное шествие. К нему присоединились и сражавшиеся при Марафоне – причем некоторые в полном боевом облачении – почтить память человека, принесшего им эту победу.
Ксантипп остался в своем городском доме и рано отправился спать. От Эпикла он услышал, как Фемистокл восхвалял честь и достижения Мильтиада. Причин плохо отзываться об умершем не нашлось, и, по общему мнению, представление получилось достойное. И только когда имя Ксантиппа прозвучало в списке стратегов Марафонского сражения, по толпе пронеслось что-то вроде неодобрительного шипения.
В дни, последовавшие за похоронами, когда Ксантипп завершил свои дела в Афинах, не чувствовать новой враждебности становилось все труднее. Будь то в собрании или в судах по утрам, на заседаниях совета, в порту или просто на рынке, куда доставляли продукты из его поместий, везде, казалось, его преследовали недобрые взгляды и шепот. Мильтиад был человеком популярным. Ксантипп думал, что это пройдет. Должно пройти с течением времени. Он не убивал Мильтиада! Каким-то образом создавалось впечатление и утверждалась история о том, что великий афинский герой пал жертвой предательства и низкого обвинения.
Ксантипп напрягся, когда кто-то пробормотал грязное оскорбление за его спиной. Женщина! Он посмотрел на нее в ярости, но бросить вызов не мог – оснований было недостаточно, он только выставил бы себя дураком. Нет, ему просто нужно не обращать на них внимания, игнорировать их подлость и злобу. Понемногу все успокоится, или же толпа найдет себе другую цель. Но пока приходилось терпеть.
Возможно, было бы легче, если бы он мог довериться жене. Однако отношения с Агаристой остались холодными и напряженными, и вся эта ситуация душила его. Он целыми днями пребывал в зажатом, несчастном состоянии, как будто плавал под водой и не мог думать. Он исполнял свои обязанности по отношению к ней в том, что касалось доходов поместья, хотя счета оплачивали слуги и его личное внимание требовалось редко. Он нашел время покататься верхом с каждым из своих детей, поучить их правильно сидеть и держаться, сжав колени. Агариста пришла посмотреть, чем они занимаются, и Ксантипп, не оглядываясь, знал, что она стоит в сторонке, прислонившись к забору. Жена даже улыбнулась, когда Перикл свалился с лошади и, пошатываясь, поплелся к матери за утешением. Но улыбка не распространилась на него, когда он оглянулся. Для него тепла не хватило. Как сократить расстояние между ними, сделать шаг или протянуть руку, он больше не знал.
Здание совета представляло собой внушительное сооружение с острыми углами и являлось своего рода заявлением о намерениях новой администрации. У старого совета ареопага был свой древний камень, но это строилось для людей – из известняка и кирпича, с полированными колоннами. Каждый год новые пятьсот человек входили в здание совета и управляли Афинами. Со всеми созданными ими сдержками и противовесами система работала; в этом-то и было чудо. Ксантипп испытал смешанную с раздражением гордость, когда его остановили, а потом узнали при входе. Они все так превозносили свои достижения! Серьезно относились к обязанностям и ежемесячно посвящали часть своего времени их исполнению.
Писаной конституции не существовало. Законы определялись доброй волей, традицией и здравым смыслом. Члены совета чувствовали целостность с обществом и городом, даже самые бедные. Семьи, подобные его собственной, отдали часть своей власти ради мечты о чем-то большем. Ксантипп знал, что лишился почтения в обмен на этот общий дух.
Он вздохнул. Не такая уж и выгодная сделка, когда продавцы на рынке шепчут тебе в спину оскорбления. Рядом с агорой находился Керамик, один из самых бедных районов, где изготавливали все городские горшки и урны. Сами дороги были выстланы крошечными глиняными черепками, покрытыми глиной и пылью. Неподалеку проходила городская стена, а за ней начиналось кладбище, где был похоронен Мильтиад. Ксантипп внезапно остановился и покачал головой. Кто-то тут же обругал его за то, что он перегородил дорогу, хотя особой злобы в проклятии не было. Ксантипп не посетил гробницу Мильтиада, не сказал тени последние слова. Так полагалось, но, приди он даже сейчас, неделю спустя, это могло вызвать открытое недовольство. Уж лучше подождать, пока цветы увянут.
У входа в здание совета Ксантипп поймал себя на том, что оглядывается, представляя себе процессию. Как он мог стать злодеем из этой сказки? Своим обвинением он выиграл пятьдесят талантов для Афин! За такие деньги можно было бы построить двадцать пять галер, напомнил он себе, или платить работнику в течение тысячи лет! Если это не было формой триерархии – обязанностью платить за военные галеры, – то чем тогда? Заплатил бы Мильтиад такую сумму добровольно? Конечно нет.
– Ксантипп! – услышал он голос, выведший его из задумчивости, и, повернув голову, увидел Эпикла в простой хламиде, с голыми ногами.
– Где твои доспехи и оружие? Ты сегодня не бегаешь?
– Я передал их тебе домой. Подумал, что позанимаюсь вместе с тобой, если ты не против.
Ксантипп хмуро кивнул.