– Мне сказали. Сначала я отправился в поместье. Агариста была… расстроена чем-то. Сказала, что ты здесь, вот я вернулся. Кажется, вы с ней еще не поладили.
– Еще нет, мой друг. Дело слишком серьезное, чтобы обсуждать его с тобой, по крайней мере сейчас.
Ксантиппа ужасала сама мысль о том, чтобы делиться с кем-либо интимными подробностями своего брака. Ему казалось, что знание этих подробностей дает другому власть над ним. Впрочем, Эпикл, достаточно хорошо зная друга, откровенности от него не ждал.
– Что касается Мильтиада, то я думаю… Думаю, я рад! – сказал Ксантипп. – Я просил для него смерти – и вот она. Он предложил городу огромный штраф, на который мы будем претендовать. Мы ведь имеем право требовать штраф?..
Эпикл кивнул.
– Если Кимон не хочет отправиться в изгнание, он заплатит. Хотя, полагаю, имея пятьдесят талантов, можно и в изгнании жить вполне сносно. Думаю, ему будет досадно расставаться с богатством, но он же не знает, что сделал его отец, а Мильтиад действительно обошелся городу в сотни тысяч драхм. С него причитается.
– Послушай, я думаю, тебе следует сделать самое серьезное лицо, если ты выйдешь из дома, – предупредил Эпикл, глядя на заметно повеселевшего друга. – Друзья Мильтиада будут наблюдать за тобой, ждать, что ты станешь хвастаться или насмехаться. Не вызывай их гнев, мой друг.
– О, я буду серьезен, строг и исполнен достоинства, – пообещал Ксантипп, хотя в глазах у него прыгали смешинки. – Должно быть, боги действительно капризны. Сегодня они улыбаются мне.
Он торжествующе взревел, удивив Эпикла, который все же не удержался и ухмыльнулся.
Ксантипп помахал в воздухе одной рукой, а другую прижал к губам, продолжая, однако, смеяться.
– Это все, клянусь. Больше не буду. Ты придешь в купальни? Думаю, что сегодня, как только новость распространится, состоится что-то вроде заседания экклесии. Хочу быть к тому времени чистым и сытым.
– Я уже съел хлеба с вином, – ответил Эпикл. – Если не возражаешь, пройдусь и оценю настроение города. Встретимся на Пниксе.
Глава 19
Стоя над телом своего отца, глядя на холодную плоть, Кимон покачнулся. Полупустой мех с вином свисал с руки, как зарезанный ягненок. От молодого человека несло кислятиной и рвотой; в небольшом помещении запах ощущался особенно сильно. Он долго стоял так, молча, неподвижно, и никто не осмелился сказать ему хоть слово. За стенами комнаты домашние терпеливо, лишь изредка перешептываясь друг с другом, ждали, когда же наследник попрощается с умершим, но не решались прервать его бдение.
Ошибки быть не могло, смерть сама присутствовала здесь. Кимон слышал от других утверждения, что это похоже на сон, что их близкие как будто выдохнули и замерли, отдыхая. Мильтиад присоединился к теням не так легко. Разлученный со своей семьей и друзьями, находясь за запертой дверью, он ушел из мира живых в бреду и боли.
Кимон протянул руку к холодной руке, той, что когда-то обнимала его, ерошила ему волосы. Он больше не услышит голос отца – ни в похвале, ни в раздражении. Не услышит ни единого слова. Жрец Аида пришел благословить тело и отправить душу в сохранности своему хозяину. Этот человек ждал в дверях, демонстрируя нетерпение. Возможно, он повидал слишком много смертей и уже не мог даже понять, что такое потеря. Рыбакам наплевать на свой улов – это Кимон знал. Он уже прошел мимо жреца, когда входил в комнату, или, вернее, священник отступил с его пути. В Кимоне, когда он сильно выпивал, было что-то неумолимое, безжалостное.
Храм Афины на Акрополе послал верховную жрицу почтить память Мильтиада. Она стояла с другой жрицей, помладше, – по-матерински заботливая женщина с посохом в руке и веткой зеленых оливок. Когда жрец Аида наклонился и что-то пробормотал, она строго покачала головой. Мать Кимона и ее сестры также были здесь; им предстояло вымыть и прибрать тело. Вместе они стояли группой в осторожном, внимательном молчании, как актеры, готовые выйти на сцену.
Отчасти поэтому Кимон целую вечность не двигался с места. Отца эти женщины раздражали. Теперь они должны были омывать его, смотреть на него, а он, мертвый, не мог ничего сделать, не мог защититься от их острых, все подмечающих глаз и выносящих всему суровую оценку мыслей. Вот это и удерживало Кимона в комнате, где он охранял Мильтиада после смерти, раз уж не смог защитить при жизни.
Потянув за кожаную затычку, Кимон влил в горло еще вина, чувствуя, как оно выливается наружу и сбегает по груди. Он рыгнул, и горе колыхнулось в нем, будто он был берегом, а потеря – большим приливом. Моментами он не чувствовал вообще ничего, только смотрел на темно-желтый воск отцовского лица и видел лишь смерть, а не того, кто научил его владеть луком и мечом, кто наставлял его в обязанностях мужчины. Мильтиад одержал победу при Марафоне, спасая город от персидского нашествия. Каждый мальчик считает своего отца героем. Однако Мильтиад действительно был одним из них.
– Люди любили тебя тогда, – пробормотал Кимон срывающимся голосом.