– Я поняла.
И мне неожиданно стало кристально ясно, что ушастая действительно поняла смысл этого выражения. И что это знание, чисто по-женски, подруга применит ещё не раз…
…– День добрый! – я, как можно радостнее и издалека приветствовал быстро идущего мне навстречу мужчину. – Поторгуем?
Он не ответил, остановился метрах в десяти от меня, но за ружьё, висящее за спиной, хвататься не стал. Может, потому что у меня оно висело так же? Мы стояли и присматривались друг к другу.
Человеку, которого Зюзя рекомендовала для общения, было хорошо за пятьдесят. Высокий, худой, с короткой стрижкой седых волос, весь какой-то мосластый, сильный, уверенный в себе. И усы – как у запорожского казака или Тараса Шевченко. Выдающиеся такие, ухоженные. Одежда же на нём была самая простая – видавшие виды кроссовки, тёртые джинсы и китайская серая курточка поверх футболки с полуотвалившимся принтом «AC/DC». В ухе скромно расположилась серьга в виде черепа.
«Старых понятий дядька!» – невольно подумалось мне. Это был именно дядька, в самом лучшем смысле этого слова. Из тех, от кого получить подзатыльник за свои косяки не считается унижением и чьё одно слово зачастую перевешивает мнение многих экспертов. Основательный человек, такое не подделаешь.
– Деда-а-а… – неожиданно прорезался тоненький детский голосок. – Узе плиехали?
Из тележки на старую дорогу деловито, свесив по очереди ножки в лёгких сандаликах, спустилась девочка лет трёх-четырёх. Милая, с курчавыми русыми волосиками и чистым, наивным взглядом. Оказавшись на твёрдой поверхности, она как взрослая оправила платьице и внимательно осмотрелась.
– Дядя, глас где? – неожиданно обратилась она ко мне. И так неловко стало! Я совершенно забыл про повязку, теперь вот ребёнка пугаю…
Ответить не успел. Дядька подхватил кроху на руки и бережно передал… женщине, стоящей рядом. Она была тоже высокой, мосластой, не ниже метр девяносто, но какой-то… безжизненной. Именно потому я и не обратил на неё сразу внимания. Ни слова, ни жеста, ни движения. Статуя, а не человек.
Присмотревшись, неожиданно понял, что затрудняюсь определить её возраст. Где-то между двадцатью пятью и сорока. Отрешённое, словно потустороннее лицо, расплющенные от тяжёлой работы руки, небрежно одетое платье с длинными рукавами. И равнодушие, отчётливо просматривающееся в её глазах. То самое, что приходит к тем, кого недавно постигло большое горе; или у смирившихся со своей участью смертельно больных.
Женщина совершенно без эмоций приняла ребёнка, а человек с нежностью принялся разъяснять девочке:
– Анечка, ты у мамки на ручках побудь, пока деда с дядей поговорят. Хорошо? – и, уже к женщине, более строго. – Ира, не урони.
Последняя ничего не ответила, но малышку перехватила поудобнее.
– А ты иглать будесь? – снова ко мне.
Бр-р-р. Никогда не умел обращаться с детьми. Робел. Даже с сестричкой старался не оставаться в одном помещении, пока она не подросла. Но отвечать что-то надо…
– Пока нет. У нас с твоим дедушкой разговор взрослый и важный. А потом посмотрим.
Похоже, девчушка слышала подобные ответы не в первый раз. Она потешно наморщила лобик и глубокомысленно произнесла, ни к кому не обращаясь:
– Лебёнком быть плохо. Иглать мозно только вецелом. А вецелом спать надо.
Я не очень понял смысл этой фразы, но сомнения оставил при себе, переключившись на дядьку.