Комнаты, которые занимали выбывшие жильцы, снова отдавались внаймы. Время приходило к лету, и новые жильцы не являлись. Клеопатра Артемьевна скучала и сетовала на безденежье, которое терпела она со времени выезда от нее Корчагина и Натальи Ивановны. «Угловые» жильцы мало доставляли ей пользы, серебряные ложки и разная рухлядь ее давно уже были в закладе, а дворник и управляющий делались с каждым днем настойчивее и грознее.
Убирая опустелую «особую» комнату, в которой жил Корчагин, и приводя в симметрию мебель, бывшую в этой комнате, она заглянула в ящики письменного стола, выбросила из них мелкие клочки бумаги и с ним целый свернутый и мелко исписанный почтовый листок, забытый или брошенный Корчагиным.
Подняв листок, она увидела, что это было письмо, с подписью Корчагина, с поправками и помарками во многих местах, вероятно, переписанное снова. По числу, обозначенному в этом письме, видно было, что оно писано накануне выезда Корчагина из квартиры Клеопатры Артемьевны.
Она уже хотела бросить это письмо, но глаза ее встретили в мелких и нечетких строчках что-то знакомое, как будто собственное ее имя. Тут уже, не будучи большою грамотейкою и с трудом разбирая крючки скорописи, она решилась попытаться прочитать письмо Корчагина, который хотя и оказывался во все время своего жительства у нее исправным жильцом, однако все-таки был загадочен и странен, даже подозрителен во многих отношениях.
Вот что прочитала она:
«Наконец могу отвечать тебе, дорогой друг и ученейший доктор, с какой стати я так поспешно уехал из нашего Безлюдного в Петербург. Ты отправился на следствие, а я, в один скучнейший вечер, получил давно ожидаемое „страховое“, из которого явствовало, что друзья наши, известные тебе особы, по милости божией, пользуются добрым здоровьем и как нельзя более искуснее и коварнее приготовлены к совершению над ними самой мучительной операции, для которой не существуют ни серный эфир, ни хлороформ — операции, называемой на деловом языке — взысканием по долговым обязательствам!
Ты знаешь, с каким мучением и постоянством ожидал я этого известия. С тобою вместе мы составляли план неслыханного дела, которое я, по крайней мере, начал… В тот же вечер, благодаря торопливости и всяческой заботливости нашего почтмейстера и приятеля, я уже катился по петербургской дороге, в твоем удивительном тарантасе, которому надобно отдать справедливость, как и тебе.
Через десять дней и столько же ночей я пересел из твоего тарантаса в другое помещение, наполненное не парами, а легионами представителей разных существ земных: словом, по прошествии упомянутого срока я очутился на ложе какого-то
На другой день я отыскал своего комиссионера и потребовал от него все сведения для „немедленного“ приведения в исполнение моего плана.
На третий день комиссионер доставил мне все, что от него требовалось…
Маленькая Наташа, теперь уже Наталья Ивановна, жила в Большой Подъяческой, на чердаке и на „хлебах“ у некоторой Клеопатры Артемьевны, которая, с своей стороны, живет тем, что держит жильцов и жилиц на своем чердаке и на своих „хлебах“.
Отец Натальи, называемый Астафьем Лукичом, жил, как следует жить такой важной персоне.
Я явился к нему и после вступительных любезностей напомнил ему, что я
— Что же вам угодно? — снова спросил Астафий Лукич.
— Я пришел за вашею душою, — отвечал я.
— Именно, без устрашений?
— Именно: вы меня однажды засадили на неделю, а я вас посажу на пять лет в тюрьму! Все ваши векселя в моих руках. Отсрочки — ни одного дня!
Астафий Лукич был озадачен. Я продолжал: могу оказать вам снисхождение на одном условии, чтоб вы сегодня же отыскали (разумеется, по моему указанию) свою дочь — Наталью… по крестному отцу ее, какому-то
— Я, сударь, не хочу знать особ, которые имеют счастие пользоваться вашим заступничеством, — отвечал мне Астафий Лукич. — С вами я постараюсь рассчитаться! — заключил он.
Но, увы, драгоценный доктор! Он напрасно старался…