И вот, поднимаясь, я сказал:
— Вам почти удалось меня убедить, что я наконец повстречал довольного жизнью человека.
Не скрою: я нарочно так сказал, чтобы вызвать его на откровенность.
— Раньше так оно и было, — ответил он тем же тихим голосом, каким говорил поначалу, — но теперь мне худо, сэр, очень худо.
Он тотчас пожалел о своих словах, однако произнес их, и я не преминул этим воспользоваться.
— Что вас тревожит?
— Это трудно объяснить, сэр. И об этом очень, очень трудно говорить. Но если вы когда-нибудь решите еще раз меня навестить, я попробую.
— Я как раз собирался вам сказать, что хочу прийти снова. Скажите только когда.
— Рано утром я ухожу, но завтра в десять вечера опять заступлю на дежурство, сэр.
— Тогда я приду в одиннадцать.
Он поблагодарил меня и вместе со мной вышел на улицу.
— Я буду освещать вам путь белым фонарем, покуда вы не найдете тропинку, сэр, — произнес он каким-то странным голосом заговорщика. — Только смотрите не окликайте меня с тропинки! И когда подымитесь, тоже!
От того, каким тоном было это сказано, у меня кровь застыла в жилах, но я лишь выдавил:
— Хорошо.
— И завтра, когда придете сюда вечером, не окликайте меня, слышите? Позвольте на прощание задать вам один вопрос: что нынче заставило вас крикнуть: «Эгей! Там, внизу!» — когда вы меня приметили?
— Да бог его знает, — ответил я. — Просто хотел привлечь ваше внимание, вот и крикнул что в голову пришло…
— Однако вы произнесли именно эти слова. И они мне очень хорошо известны.
— Признаю, слова были те самые. Просто увидел внизу вас, вот и все…
— И других причин не было?
— А какие тут могут быть причины?