— То же спрашивал и господин. Она не знает. Ей самой непонятно почему. Но я слышала, как она ему говорила — вчера вечером! — что если найдет то лицо на одном из портретов в нашем итальянском доме (а она боится, что найдет), то, кажется, не вынесет этого.
Честное слово, я после этого не мог думать без страха о нашем скором прибытии в старый палаццо: а ну как там на самом деле окажется такой портрет… и принесет несчастье? Я знал: портретов там очень много, — и когда мы подъехали ближе к месту, мне уже хотелось, чтобы всю картинную галерею поглотил кратер Везувия. А тут еще, как нарочно, когда мы добрались до этой части Ривьеры, уже стемнело, приближалась гроза. Гром же в моем городе и его окрестностях, когда пойдет раскатываться между высокими холмами, грохочет так, что ящерицы, точно с перепугу, выбегают из щелей в обвалившейся каменной ограде сада и забиваются обратно; лягушки оглушают своим кваканьем, ветер ревет. А уже молнии… клянусь телом Сан-Лоренцо, в жизни я не видел таких молний!
Все мы знаем, что такое старинный дворец в Генуе или близ нее: как его выщербило время и соленый ветер, как с драпировки, писанной красками на его фасаде, облупились слои штукатурки… как его окна в нижнем этаже затемнены ржавыми железными прутьями… как зарос травой его двор… как обветшали его флигеля… как все строение в целом кажется обреченным на разрушение. Наш палаццо был в точности таков, каким ему полагалось быть. Он месяцами — а то и годами — стоял запертый. В нем пахло сырой землей, как в могиле. Крепкий запах от апельсиновых деревьев, которыми была засажена задняя улица от лимонов, дозревавших на шпалерах, и от каких-то кустов, что выросли вокруг обвалившегося фонтана, проник каким-то образом в дом и так и не смог оттуда улетучиться. В каждой комнате стоял старый-престарый запах, хотя и очень слабый: томился во всех шкафах и ящиках. Витал он и в тесных коридорах между комнатами, душил, а когда снимали картину, он оказывался и там — сидел, прилепившись к стене за рамой, как летучая мышь.
По всему дому ставни на окнах были наглухо закрыты. Присматривали за домом две седые безобразные старухи — здесь же и жили. Одна встречала нас в дверях со своим веретеном, что-то бормотала, наматывая нить, и, кажется, скорее впустила бы черта, чем воздух. Господин, госпожа, la bella Carolina и я прошли по палаццо. Я, хотя назвал себя последним, шел впереди, отворяя окна и ставни, и меня обдавали струи дождя, на меня сыпались комья известки, а время от времени падал и сонный комар или чудовищный, толстенный пятнистый генуэзский паук.
Когда я впускал в комнату вечерний свет, входили господин, госпожа и la bella Carolina. Затем мы рассматривали одну за другой все картины, и я опять проходил вперед в следующую комнату. Госпожа втайне очень боялась встретиться с подобием того лица — мы все боялись, — но ничего такого там не оказалось. Мадонна с Bambino[34], Сан-Франческо, Сан-Себастиано, Венера, Сайта Катэрина, ангелы, разбойники, монахи, храмы на закате, битвы, белые кони, рощи, апостолы, дожи, все мои старые знакомые — эти не раз повторялись, да! А вот смуглого красивого мужчину в черном, замкнутого и загадочного, с черными волосами и седыми усами, который пристально смотрел бы на госпожу из темноты, — нет, его не было.
Мы обошли наконец все комнаты, осмотрели все картины и вышли в сад. Он был обширный, тенистый и содержался неплохо, так как его сдали в аренду садовнику. В одном месте там был сельский театр под открытым небом: вместо подмостков — зеленый косогор, кулисы, три входа по одной стороне, душистые заслоны из кустов. Госпожа водила своими ясными глазами, точно высматривала, не покажется ли на сцене то лицо, но все обошлось благополучно.
— Ну, Клара, — сказал вполголоса господин, — видишь, нет ничего. Теперь ты счастлива?
Госпожа повеселела, да и вообще быстро свыклась с угрюмым палаццо. Поет, бывало, играет на арфе, пишет копии со старых картин или бродит весь день с господином под зелеными деревьями и по виноградникам. Она была прелестна. Он был счастлив. Бывало, засмеется и скажет мне, садясь на коня, чтобы поездить верхом с утра, пока не жарко:
— Все идет хорошо, Баттиста!
— Да, signore, слава богу, очень хорошо.
В гости мы не ездили и у себя гостей не принимали. Я водил la bella к Duomo[35], в Annunciata[36], в кафе, в оперу и на деревенскую festa[37], в общественный сад, в театр на дневные спектакли, в театр марионеток. Милая девочка приходила в восторг от всего, что видела, а по-итальянски выучилась просто на диво! «Госпожа совсем забыла тот сон?» — спрашивал я иногда Каролину. «Почти, — отвечала она, — почти совсем. Он стерся у нее из памяти».
Однажды господин получив какое-то письмо, позвал меня и велел устроить королевский обед, добавив, что ожидает важного гостя, некоего синьора Делломбру.
Странная фамилия: я такой не знал, но в последнее время австрийцы преследовали по политическому подозрению многих дворян, даже самых родовитых, и некоторые из них переменили фамилию. Возможно, этот был из их числа. Altro![38] для меня Делломбра было имя как имя.
Когда синьор Делломбра явился к обеду, я провел его в приемную, в sala granda[39] старого палаццо. Господин радушно принял его и представил госпоже. Встав, она изменилась в лице, вскрикнула и упала на мраморный пол.
Тогда я обернулся на синьора Делломбру и увидел, что одет он в черное, что выглядит замкнутым и загадочным и что это красивый смуглый мужчина, черноволосый, с седыми усами.
Господин взял жену на руки и отнес в спальню, куда я тут же послал la bella Carolina. La bella сказала мне потом, что госпожа была напугана чуть не до смерти и всю ночь бредила тем своим сном.
Господин был встревожен и раздражен, почти рассержен, но все же заботлив. Синьор Делломбра показал себя учтивым гостем и к недомоганию госпожи очень почтительно и участливо. Несколько дней дул африканский ветер (так ему сказали в гостинице «Мальтийского креста», где он остановился), а этот ветер, как он знает, часто оказывается вреден для здоровья. Надо думать, прелестная леди скоро поправится. Он попросил разрешения удалиться, а нанести визит снова, когда будет иметь счастье услышать, что ей стало лучше. Господин этого не допустил, и они отобедали вдвоем.
Гость ушел рано, но на другой день верхом подъехал к воротам и справился, как здоровье госпожи. Так он наведывался в ту неделю раза два-три.
По собственным моим наблюдениям и по тому, что говорила la bella Carolina, я уразумел, что господин надумал теперь излечить госпожу от ее бредового страха. Он был с ней сама доброта, но держался твердо и разумно, убеждал ее, что если поддаваться таким причудам, то это приведет к меланхолии или даже к потере рассудка. Что от нее одной зависит, придет ли она в себя. Если она хоть раз, преодолев свое странное расстройство, заставит себя принять синьора Делломбру, как приняла бы английская леди всякого другого гостя, то оно будет навсегда побеждено. Словом, signore явился снова, и госпожа приняла его как будто без замешательства (хотя с заметным напряжением и опаской), и вечер прошел мирно. Господин так был рад этой перемене, и так ему хотелось ее закрепить, что синьор Делломбра стал в нашем доме частым гостем. Он в совершенстве разбирался в картинах, знал толк и в музыке, и в книгах; его охотно принимали бы в любом угрюмом палаццо.
Я примечал, и не раз, что госпожа не совсем поправилась: случалось, потупит глаза перед синьором Делломбру и опустит голову или смотрит на него испуганно и отрешенно, как будто гость имел над ней какую-то власть или от него исходило злое влияние. Бывало, погляжу я на нее, а потом на него, и мне казалось, что он в садовой тени или в полумраке большого зала и вправду пристально смотрит на нее из темноты. Но и то сказать, я ведь не забывал, какими словами la bella Carolina описала мне то привидевшееся во сне лицо. Когда он побывал у нас вторично, я слышал, как господин сказал:
ebooksa