Ангел в эфире

Настя негодующе надула губы.

— Журналистика, языки, востоковедение, литература, филология, педагогика, экономика?

Настя помолчала, а потом неуверенно выдавила из себя:

— Разве что языки…

Конечно, это был английский и, конечно, в институте иностранных языков…

Гитарист вроде бы одобрил инициативу жениных родителей, хотя его мнением никто и не интересовался. В кооперативные времена он, дабы прокормить себя (несмотря на статус мужней жены, родители по-прежнему одевали, питали, но уже не воспитывали Настю), организовал ларек по продаже магнитофонных кассет, где кроме песен стыдливо приторговывал и видеопорнушкой, но негласно, из-под полы, чтобы не узнали Настины предки, которые, конечно, не смогли бы смириться с такой предпринимательской инициативой, бросавшей тень на них, высокопоставленных, и, верно, осудили бы ее.

Семейная жизнь Насти продлилась полтора года. Соединенные ночной, скоропалительной прихотью, молодожены постепенно удалялись друг от друга, ничем не связанные, кроме общего быта, не чувствовавшие никакого родства, кроме родства одного и того же возраста. Они удалялись друг от друга, точно две галактики, которые, кратковременно сблизившись, разбредаются потом по дальним углам вселенной, чтобы больше не встретиться вновь.

«Зачем?» — думала Настя и не могла ответить на свой вопрос. Зачем она подарила ему себя? Но дело было в том, что вовсе не подарила, а только дала потрогать, вкусить, попробовать. В душевном плане она вообще не умела дарить, умея только принимать, а Илье тоже дарить было нечего, не такой уж он богатый был человек, серединка на половинку.

Юные супруги часто ссорились чуть не до драки, вечерами пропадали в разных компаниях, на их съемной хате было слишком пусто и холодно, чтобы обитать там вдвоем, и кровать их была слишком огромной, чтобы спать на ней вдвоем, а не вповалку хипповой компанией. И потому хипповые компании — то его, то ее, то вообще ничьи, — точно средневековая татарва — совершали набеги на неуютный семейный приют, и порой под эгидой «цветочной» философии то он обнимался с кем-то на прокуренной кухне, то она позволяла кому-то больше, чем следовало позволить.

После таких вечеринок они ссорились все чаще и громче, хотя не ревность была исходным поводом для их разногласий, а их личная внутренняя разность, их разнополюсность, их разногласность.

Настя жаловалась на мужа подруге Лидке — обидными, тайно рассчитанными на его слух словами, а Илья специально напаивал эту Лидку, чтобы, когда та дойдет до состояния нестояния, мазохистски выслушать ее пьяные откровения, потом взбелениться, рассвирепеть, поссориться с женой — чтобы уже через час, спрятав голову в ее коленях, плакать о чем-то, обещать что-то, просить за что-то прощения. А потом опять, и снова, и вновь — то же самое, раз за разом, регулярно…

Вскоре эта самая Лидка, разглядев мнимую бесхозность Ильи и за чистую монету приняв Настины откровения насчет ее патологического отвращения к супругу, стала поддакивать подруге, стала подливать масла в огонь, стала прилежно докладывать, с кем он, и когда, и кто видел, и на чьих глазах это произошло, и как это произошло: бесстыже и откровенно, как только не стыдно… А сама не только глядела с Ильей порнушку по видику — свеженькую, только что вылупившуюся из буржуинии, совершенно запрещенную, волшебно откровенную, — но и спешила применить на практике почерпнутые из экранной действительности знания. Хотя она не должна была этого делать, потому что Илья — муж лучшей подруги, но ведь Настя столько раз твердила Лидке, что Курицын ей не нужен, что она его ненавидит, хоть бы он сдох и все такое…

А в тот вечер Настя вместо того, чтобы воспользоваться предлогом для освобождения от ненавистного супостата, почему-то застыла в дверях бледная и спокойная, такая жутко бледная и до ужаса спокойная, что даже страшно было — но не вообще страшно было, а именно за нее.

Потом молча развернулась и ушла.

Избавившись от бестолкового зятя, семья вздохнула с облегчением.

— Милая доченька, главное для тебя — это определиться в жизни, — нравоучительно пела мама, опасаясь, что дочка вдруг из огня да в полымя, от гитариста к переводчику с зулусского, от безродного пройдохи к родовитому пропойце, тому самому, который явно ухаживал за студенткой и, соединенный по работе с Натальей Ильиничной какими-то непонятными, не слишком чистыми делами, пел директрисе о своем млении перед ее дочуркой и, кажется, был не прочь породниться с Плотниковыми, в компенсацию предоставив матери Насти кое-какие услуги абсолютно политического свойства.

Настя — а это была уже не та Настя, что раньше, это была опытная женщина, познавшая горечь семейной жизни и соль раннего разочарования, — теперь понимала, что на одной красоте далеко не уедешь. Нужно еще что-то иметь за душой, кроме смазливого личика. Взять хоть Илью — она ему отдала все, а он принял это «все» как должное, но потом избавился от него за ненадобностью. И вместо того, чтобы обожать свою жену и лелеять ее, вместо того, чтобы срываться по первому ее слову и надрываться по второму, он закрутил роман с подружкой — на глазах у своей супруги и назло ей. А ведь кто он? Ноль без палочки! Сын ветеринара и бухгалтерши! Неудачливый гитарист, мутно бубнящий под трехаккордный стандартный перебор!

А вот она… она… она…

Усилием воли Настя давила навернувшиеся слезы. Приблизившись к зеркалу, она искренне удивлялась, разглядывая свое прелестное отражение. Как он мог отказаться от всего этого? От этих миндалевидных глаз, тлеющих ровным сапфировым светом, от накусанных до алости губ, от каштанового облака, тяжелым шелком окутавшего плечи? От улыбки, двух соблазнительных запятых в углах припухшего рта?

А поди ж ты, отказался! Не стал бороться за свою любовь, выбрал легкий путь — перекинулся на Лидку, неравноценную, суррогатную замену своей жене, а та, дурочка, небось рада была по уши, когда до нее снизошли: как же, ее, патентованную дурнушку с плохими зубами, предпочли сиятельной Насте!