– Четыре телеги; человек тридцать. Тройками.
– Пушка есть?
– Имеется!
В молчании прошло еще с полчаса. Наконец, тот же Кузька ввел в залу человек пять мужчин, одетых по крестьянски, с бородами и без бород, все с пистолетами и масками на лицах. Молча передал Петр Трнфоныч поднос с ключами выделившемуся вперед молодому, высокому мужику. Тот молча же поклонился, прибавив явно деланным басом:
– Возвратим в целости.
– Чёрт бы тебя побрал, – ответил Барсуков. Илья Петрович, заложив пальцем страницу книги, поднял близорукие глаза, ожидая ссоры, но мужик, ничего не сказав, взял все ключи и пошел внутрь дома, оставив у дверей стражу с заряженными пистолетами, курки которых были взведены.
Когда непрошенные гости удалились, молчание снова воцарилось в круглой зале, и было странно видеть массивную фигуру Петра Трифоныча с багровым пятнами лицом, сидевшую за тем же календарем на 1811 год и сутуловатого философа, изучающего «Эмиля», меж тем как но верхним половицам были слышны тяжелые шаги, а у дверей стояли бородатые мужики с ножами за поясом, с пистолетами, курки коих были взведены у всех на глазах и с масками на неизвестно каких лицах.
Нельзя особенно винить людей Барсуковских, что они так равнодушно и даже скорее сочувственно в пользу неизвестных грабителей, отнеслись к опасности, грозившей не жизни, а лишь благосостоянию их господ. Некоторые старики, от которых мало было бы проку, выражали готовность положить свои дряхлые животы за барское имущество, но, кто помоложе, сочувствовали более удали пришельцев, даже не из ненависти к рабскому игу, а просто из озорства или в надежде получить, если не наживу, то угощение от своих же братьев простолюдинов, каковыми они с известным вероятием считали разбойников. Перспектива неизбежного наказания представлялась им в таком отдалении, что не могла перевесить удовольствия невиданного зрелища или даже опасности, которой могла подвергнуться их жизнь в случае вооруженного столкновения.
Через известное время, когда первые три тройки прозвенели уже, отъезжая, в круглую залу вошел другой мужик поменьше и с бородой, внес поднос с ключами и, возвращая его Петру Трифонычу, промолвил высоким тенорком:
– Извольте пересчитать, сударь.
Тот неспешно пересчитал ключи и сказал:
– Чёрт бы тебя побрал, – будто разучившись другим, более сильным нелюбезностям. Тот махнул рукою и вышел, за ним удалились те, что стояли у дверей, и последняя подвода съехала со двора. Тогда Петр Трифоныч разразился отборными ругательствами, получив утерянный на время дар слова и пошел осматривать порчи, нанесенные его благосостоянию приезжими. К удивлению, почти всё осталось нетронутым, и взято было так мало и таких нестоящих предметов, что могло считаться, что ничего не было взято. Не было конца догадкам о глупости разбойников, пока не пришло время ужина, потому что, когда понесли кушанья барышне и отомкнули дверь, то горницу нашли пустою. Когда доложили об этом старому барину, он впал в необычайную ярость и, хлопнув себя изо всей мочи по лысому лбу, воскликнул:
– Ах, я пугало воронье! Сам ключи выдал мерзавцам, фармазонам, Гришке Ильичевскому, – и, не докончив даже бараньего бока, сам самолично отправился в погоню, хотя Илья Петрович и доказывал ему, что в пять часов, которые прошли со времени отъезда последней тройки до сей минуты, можно было так далеко заехать и так далеко зайти, что никакие погони не помогут.
Марья Петровна с первых моментов, как неизвестные маскированные люди открыли дверь в её спальню и она убедилась, что, действительно, существуют разбойники, а, следовательно, справедливы все слухи об исчезновении Ильичевского, – впала в бесчувственное состояние и так пребывала до тех пор, пока не открыли ей завязанного рта на отдаленном от Барсуковки постоялом дворе. Вместе с возвратившимися к ней чувствами к ней вернулось и сознание, что вот Гриша её навсегда потерян, отец и брат, быть может, умерщвлены злодеями, и сама она находится, конечно, между двух ужасных жребиев: быть убитой или опозоренной. В избе сидело двое замаскированных разбойников, хозяйка двора возилась у печи, да пищал младенец в зыбке. Марья Петровна жалостно вздохнула, обозрела в тоске двери, низкие окна, людей во дворе, выпрягавших лошадей и, видя, что на бегство нет никакой надежды, начала, обращаясь к мужикам:
– Чего вам надобно от меня, братцы? Зачем томите? Если жизнь моя – что же вы медлите? Если позор мой, то знайте, что только с мертвой сможете вы сделать то, что замыслили! Прошу вас об одном – вонзите мне в сердце этот нож! Родные мои, наверное, умучены вами, жених мой Гришенька от вашей руки пат – поспешите же соединить меня с ними!
Видя, что те безмолвствуют, – только дворничиха заслушалась её, подперев ладонью щеку, – Марья Петровна снова начала с большим воодушевлением:
– Может быть, вы ждете за меня выкупа, но кто же его даст, раз все, кому я была дорога, и кто был дорог мне, погибли? Довершайте ваш удар, лишайте меня немедля этой несчастной и несностной жизни. Ах. Гришенька, радость моя, был бы ты около меня, – ничего этого не приключилось бы! – и она зашлась слезами, упавши на стол.
Тогда один из сидевших подошел к девушке и сказал ей тихо:
– Барышня, Марья Петровна, не убивайтесь так; Григорий Алексеевич сейчас сюда будут и всё вам разъяснят.
– Как он придет с того света, и почему я буду тебе верить, душегубу?
ebooksa