Он снял маску и, улыбаясь безбородым лицом, промолвил:
– Я – Василий, барышня, неужто не признали?
Но затуманенные глаза Марьи Петровны плохо видели Насилия, которого она и прежде-то еле знала в лицо. Покачав сомнительно головою, она задумчиво произнесла:
– Откуда придти ему?
В эту минуту двери распахнулись, и высокий мужчина в маске, низко нагибаясь, бегом бросился к пленнице и заключил ее в объятия. Марья Петровна пронзительно крикнула, но тотчас смолкла, так как маска упала и она увидала близко от своего лица простодушный облик Григория Алексеевича. Отстранив его несколько рукою, она заговорила:
– Как, ты жив, не погиб, не в плену? Что же это всё означает: где мой отец и брат, почему эти маскарады и почему я здесь?
– Чтобы быть со мною, навсегда со мною, милая моя! Иначе ничего нельзя было сделать!
– Так что нападение, разбойники, кровопролитие…
– Всё обман, всё одна видимость, радость моя! Но спеши, священник ждет нас, надо поспешить, пока родитель твой не отыскал нас.
– Постойте, не будьте так поспешны, Григорий Алексеевич; я вовсе не собиралась за вас замуж, особенно после таких событий.
Ильичевский смотрел растерянно: не он ли всё так остроумно и рискованно устроил, и что же, что нужно этой непонятной девушке?
– Но, Машенька, что же случилось? Родные твои живы и невредимы, я остался по прежнему верен тебе и твоим клятвам, ничего не стоит между нами, что же тебя может удерживать?
Марья Петровна долго сидела, задумавшись, наконец, подняла на Ильичевского заплаканные глаза свои и, будто с трудом выговаривая слова, молвила:
– Но вы забыли, Григорий Алексеевич, что я перечувствовала за это время: ведь, взаперти, там я считала вас убитым и оплакала вас, теперь я считала, что жизнь моя и то, что дороже жизни, подвержены неминуемой опасности, что родные мои погибли, – всё это, не бывшее, на самом деле, для меня существовало в действительности, всё это я пережила, как правду, и удивляюсь, как я жива осталась, что же удивительного, что и чувства мои несколько изменились?
Григорий Алексеевич слушал так, будто Машенька говорила по-испански; наконец, тряхнув головой, он твердо вымолвил:
– Конечно, ты в расстройстве, радость моя; я прошу прощенья, если доставил тебе беспокойства, избежать которых было невозможно, но я полагаю, что чувство любви усидчивее воробья, скачущего с ветки на ветку и потому не отчаиваюсь в своем счастье. Теперь же я пойду говорить с твоим отцом, который приехал; я не хочу говорить при тебе, чтобы не расстраивать тебя еще больше, и чтобы дать тебе время собрать рассеянные чувства.
С этими словами он вышел, и Машенька осталась одна. Неизвестно, собирала ли она свои рассеянные чувства и о чём она думала, когда недвижно просидела всё долгое время, пока враги-соседи объяснялись. Такою же неподвижной пребывала она, когда в избу вошли Петр Трифоныч, Илья Петрович и Ильичевский. Веселым голосом старый Барсуков заговорил:
– Ну, Марья, видно, быть не но вашему и не по нашему, а выходить тебе за Ильичевского.
– Я не пойду, – тихо ответила Машенька.
Отец оглянулся, будто ослышался, потом заорал:
ebooksa