Путешествие на «Париже»

Но стоило ей выйти на палубу, как ее улыбку тут же поглотил туман. Гавр тоже время от времени окутывался легкой дымкой, но такого густого тумана Жюли еще никогда не видела. На палубе было пусто, безмолвно и зловеще. Жюли оглянулась: пассажиры, похоже, от этой влажной мглы укрылись в гостиных и библиотеках. Слегка разочарованная, она подумала о том, что и работникам машинного отделения вряд ли в такую погоду захочется выходить на палубу. Жюли глубоко вздохнула и, держась за поручень, чтобы не потеряться в этой белесой мгле, двинулась дальше. Раздался протяжный гудок парохода, и Жюли, вслушиваясь в него, приостановилась. Туман надвигался на нее стеной, и ей вдруг стало страшно. Она не видела ничего вокруг. Эта дымчатая пелена ей почему-то напомнила об отравляющем газе. Такими вот белесыми щупальцами он, наверное, и окутывал окоп за окопом?

Жюли представила себе, как солдаты в ужасе хватаются за газовые маски. Лоик писал ей, какой страх наводит на него этот газ и как слабо защищают от него газовые маски, как даже во время тренировочных занятий в этих чудовищных масках с хоботами они едва могли дышать и в панике срывали их с головы.

Все письма Лоика – последнее, что ее с ним связывало, – были настолько яркими, что она будто воочию видела каждую сцену; читая их, она представляла себе каждый его жест и слышала его голос, такой похожий на ее собственный, только гораздо более низкий и глубокий.

– Старший любящий тебя брат, – прошептала Жюли последнюю строку его последнего письма. И конечно, «старшим» он стал называть себя только после гибели братьев. – Лоик.

Жюли считала, что Лоику его писательский талант достался от отца, который, хоть грамоте не учился, был превосходным рассказчиком. Это отец настоял, чтобы его сыновья пошли в школу и учились хотя бы лет до двенадцати, и на Рождество с гордостью покупал им в подарок книги.

Когда же настал черед идти в школу Лоику, тот стал требовать, чтобы в школу послали и Жюли – угрожая, что, если ее не отправят в школу, он станет прогульщиком. В конечном счете родителям пришлось согласиться – в любом случае учить Жюли плетению кружев к тому времени мать уже больше не могла. Лучше всех учился Лоик, правда, дольше всех в школу ходила Жюли – до самого начала войны.

Лоик, как и все мужчины в их семье, работал в порту – до тех пор пока в семнадцать лет не решил идти на фронт. Именно тогда он и признался Жюли, что хочет стать писателем.

Вечером накануне его отправления они сидели вдвоем на берегу моря и смотрели на освещенные огнями корабли. Родители – на этот раз они не испытывали ни капли той гордости, что распирала их в 1914, – остались дома; они были расстроены и сердиты. Брат и сестра молча наблюдали, как волны окатывают причалы, и вдруг Лоик вынул из кармана статью из местной газеты. У Жюли не было никакого настроения что-либо читать, и она безучастно пробежала глазами этот пронзительный рассказ о том, как Гавр, набитый французскими частями и международными войсками, стал совершенно иным городом. Но дойдя до конца, она изумленно замерла – статья была подписана инициалами Л. В.

– Это твоя? – едва слышно выдохнула Жюли.

Она почти лишилась голоса.

Лоик, смущенно улыбнувшись, кивнул.

– Жюли, я хочу написать о войне, – принялся объяснять он. – Не просто статьи, а историю обыкновенного солдата. Но как я могу это сделать, если не пойду воевать? Если я, как маленький мальчик, останусь дома?

И действительно, его письма с фронта была написаны с мельчайшими подробностями – Лоик явно писал главы созревавшей в его голове книги. Во время военной подготовки его письма были довольно невинными и были полны патриотических слов вроде «страна», «долг», «товарищеская поддержка». Но как только он очутился в окопах и его жизнь резко переменилась, его тон тоже стал куда более резким. Порой казалось, будто Лоик описывает события для того, чтобы вычеркнуть их из памяти, отправить подальше и сохранить на будущее. Он не слал сестре слащавых описаний – он рассказывал все как есть, со всеми, даже чудовищными, подробностями. Жюли не раз снились и раненные колючей проволокой солдаты, и потрошение лошадей, и бойцы с обмороженными пальцами. Эти сны были такими отчетливыми, будто она все это видела наяву.

– «Идиоты», – грустно пробормотала она. – «Несчастные дураки». Николай, конечно, так не думает. Он просто передо мной рисовался, чтобы оправдать свое дезертирство.

Жюли вспомнила его комплименты, и как они танцевали, и как целовались, и глаза ее вспыхнули страстью. Несмотря на его грубые слова, она надеялась, что они еще встретятся, что их роман не закончен.

Оттолкнувшись от поручня, Жюли вошла в первую попавшуюся дверь. А когда она наконец попала в огромную кухню первого класса – ярко освещенную комнату, где пар мешался с дымом и царила славная суета, – она сразу повеселела.

Работники в поварских колпаках и длинных фартуках, то и дело заглядывая в духовки и огромные медные котлы, трудились не покладая рук, а над ними, подобно игрушкам на рождественской елке, болтались ковши, половники и прочая кухонная утварь. Жюли с удовольствием вдохнула запахи, исходившие от будущего обеда пассажиров первого класса: нежного маслянистого рыбного супа, жареной баранины и ростбифа, глазированной моркови и свежего хлеба. Краем глаза она заметила, как кондитер доводит до совершенства всевозможные торты и пудинги, каждый из которых украшен фруктами, орехами, кремом или шоколадом. Жюли облизнула губы. В темной кухне в нижней части корабля, где основой всех блюд был жареный лук, у нее ни разу не проснулся аппетит.

Заметив, что один из поваров – крепкий, добродушного вида старик – на минуту прервал работу, Жюли ринулась прямо к нему.

– Лимоны! – вскричал повар. – А в следующий раз чего он попросит? Шампанского?!

Старик насыпал в мешочек отборных лимонов и протянул их Жюли.