— Вижу, что вырос. Настоящий охотник! Еще кто пришел?
— Намунка Михаил!
— Намунка, Михаил? Помню, помню! Смелее идите, смелее, дорогие друзья мои.
Вдруг он громко закашлялся, и острые, худые плечи его пригнулись. Отдышавшись, он вытер платком глаза и поднялся на крыльцо.
В комнате, усаживая гостей, Владимир Клавдиевич смеялся над тем, что Тихон развел на улице костер.
— Сразу видно — таежник!
А Тихон с удивлением разглядывал комнату, картины на стенах, красочные тарелки, чучела птиц, оленьи рога. Он был подавлен обилием предметов. Он переводил взгляд со стены на стену, потом смотрел на Арсеньева, и ему все еще не верилось, что этот худой, с бледным, осунувшимся лицом человек — тот самый капитан Арсеньев, который приходил к ним в стойбище.
— Что, капитан, здоровье худо? — спросил он.
— Почему худо? Би ая бави![18] Я еще в тайгу собираюсь. Скучно мне без тайги, без сопок.
— Нгендяпи хувонты[19], капитан, — оживился Александр Намунка. Он поднял с пола мешок, достал унты. — Это, капитан, тебе! Носи долго!
— Спасибо, друзья мои, спасибо! — Арсеньев рассматривал унты, особенно орнамент, вышитый разноцветными нитками. Пожав руку Александру Лазаревичу, спросил: — Кто же их сшил?
— Ефросинья Ауканка. Помнишь?
— Как же, помню. Лучшая ваша мастерица! Как ее муж, Трофим Ауканка, поживает?
— Худо ему, — сказал Михаил Намунка. — Всю зиму болел. Шаман Никифор лечил.
— И что же, вылечил?
— Нет, конечно! — поспешно сказал Тихон.
Принесли на подносе небольшой, до блеска начищенный самовар. Он шумел, из дырочек струился пар. Михаил Намунка быстро отодвинулся от самовара.
— Шумит, ровно амба…
Когда стали пить чай, Арсеньев сказал:
— Вот что, друзья мои: ваше письмо, что Кирилл Иванович писал, недавно обсуждали большие советские начальники. Решили послать на Тумнин инструктора. Он уже на днях выехал. Зовут его Иванов Василий Иванович. Высокий такой мужчина, с усами… — Арсеньев показал, какие у инструктора большие усы. — Жаль, что вы с ним разъехались.