Светлые воды Тыми

Из-за горного хребта вылетел самолет и пошел над тайгой в сторону океана.

— Из Москвы! Из Москвы! — закричала Уля. Она высоко задрала голову, следя за самолетом, быстро замахала руками и уронила венок в воду. — Мой папа, когда в первый раз увидел самолет, спрятался в дупло старого тополя. Так он испугался! — И весело засмеялась.

Валя спросила:

— Николай Павлович, а в Москве знают про нас, орочей?

Учитель не успел ответить: с передней лодки раздался тревожный крик Кирилла Батума:

— Внимание, Николай Павлович, впереди две коряги!

— Есть внимание!

Девочки запели:

Утро красит нежным цветомСтены древнего Кремля,Просыпается с рассветомВся советская земля.

На всех четырех ульмагдах подхватили песню и, как это всегда бывает на реке, песня звучала громко, отчетливо, перекатывалась от берега к берегу и отдавалась громким эхом далеко в тайге:

Кипучая,Могучая,Никем непобедимая,Страна моя,Москва моя,Ты самая любимая!

На охотничьих тропах

В роду Акунка было три Ивана Федоровича, и, чтобы не путать их между собой, одного из них почему-то прозвали Бомба́.

Как ни старался учитель выяснить происхождение этого странного прозвища, ему никак не удавалось. Даже сам Бомба́ ничего не мог объяснить.

Что было делать, когда все три сородича имели не только одинаковые имена-отчества, но и внешне были друг на друга похожи: небольшого роста, коренастые, с красноватыми широкими лицами, с мохнатыми, кустистыми бровями и даже с одинаковыми бородками. Небольшая разница в годах была незаметна, и частенько старшего Акунку принимали за среднего, а среднего — за младшего.

Я встретился с Бомбо́й, когда тот зашел к учителю просто на огонек.

В квартире Сидоровых почти всегда можно было застать орочей. Они приходили сюда и в минуты радости, и в минуты сомнений, и просто так, чтобы справиться о здоровье Николая Павловича и Валентины Федоровны. Часто бывает: спешит куда-то человек, но, проходя мимо дома учителя, обязательно остановится, заглянет в дверь или приоткроет окно и скажет громко:

— Сородэ! Они бису?[25]

Бомба́ вошел, поздоровался, присел на край кушетки. Странными, почти неестественными показались мне его движения. Двигался он как-то боком, выставляя правое плечо, которое было выше левого, а если внимательно присмотреться, то левое плечо будто и вовсе отсутствовало. На лбу и на подбородке у Акунки пролегли шрамы. А когда он снял шапку, я увидел еще один шрам, на голове.

Акунка достал трубку, набил ее табаком, но закурить не торопился.

— В газетке чего есть, чего нету? — спросил он.

— Ты, Иван Федорович, сам газету получаешь, значит, должен знать новости, — мягко сказал учитель. — Федя твой пишет?