Несколько недель спустя я решил записать этот случай. Теперь я заодно задался вопросом, почему Эдуард Хитшманн стал у меня именно Эдуардом Гартманом. Может, я подставил имя широко известного философа[113] просто потому, что оно было схоже с другим? Первым пришло на ум воспоминание о том, как профессор Хуго фон Мельтцль, страстный поклонник Шопенгауэра, однажды заметил: “Эдуард фон Гартман – это изуродованный Шопенгауэр, которого вывернули наизнанку”. Значит, аффектированная мысль, которая привела к подмене одного имени другим, могла быть следующей: “Наверняка в этом сочинении Хитшманна мало интересного, а его обзор точно слаб; он, скорее всего, соотносится с Фрейдом как фон Гартман с Шопенгауэром”».
Как уже сказано, я записал этот случай психологически обусловленного забывания с. подстановкой нового имени.
Через полгода я наткнулся на тот лист бумаги, на котором делал пометки. Там значилось следующее: везде вместо фамилии “Хитшманн” я писал “Хиртшманн”».
4) Более серьезный на вид случай описки, пожалуй, с тем же основанием можно было отнести и к разряду «ошибочных действий» (см. главу VIII).
Я намеревался взять из почтовой сберегательной кассы сумму в 300 крон, которые собирался послать родственнику, уехавшему лечиться. Я заметил при этом, что у меня на счету 4380 крон, и решил свести эту сумму к круглой цифре 4000 крон с тем, чтобы в ближайшем времени уже не трогать накопления. Заполнив ордер и отрезав соответствующие цифры[114], я вдруг заметил, что отрезал не 380 крон, как намеревался, а 438, и ужаснулся своей невнимательности. Что испуг мой безоснователен, я понял быстро, поскольку не стал беднее, чем раньше. Но мне пришлось довольно долго раздумывать над тем, какое неосознанное влияние могло расстроить мое первоначальное намерение. Сначала я встал на ложный путь: вычел одно число из другого, но не знал, что сделать с разностью. В конце концов случайно пришла в голову мысль, которая обнажила настоящую связь: 438 крон составляли десять процентов всего моего счета в 4380 крон! Десятипроцентную же уступку давал мне книготорговец. Я вспомнил, что несколькими днями ранее отобрал ряд медицинских книг, утративших для меня интерес, и предложил их книготорговцу как раз за 300 крон. Он нашел, что цена слишком высока, и обещал через несколько дней дать окончательный ответ. Прими он мое предложение, этим как раз возместилась бы сумма, которую я собирался издержать на больного родственника. Несомненно, что этих денег мне было жалко. Аффект, испытанный мною, когда я заметил ошибку, мог объясняться, скорее, боязнью обеднеть из-за таких расходов. Но оба чувства – сожаление об этом расходе и связанная с ним боязнь обеднеть – были совершенно чужды моему сознанию; я не ощущал сожаления, когда обещал эту сумму, а обоснования сожаления нашел бы смехотворными. Полагаю, я не поверил бы, что во мне может зашевелиться такое чувство, если бы, благодаря практике психоанализов с пациентами, я в значительной степени не освоился с явлением вытеснения в душевной жизни и если бы несколькими днями раньше не видел сна, который требовал того же самого объяснения[115].
5) Цитирую по доктору Штекелю следующий случай, достоверность которого могу также засвидетельствовать:
«Поистине невообразимый пример описки и очитки предоставила редакция одного распространенного еженедельника. Всю редакцию публично назвали “продажной”, на что следовало дать отповедь и защититься. Статья была написана очень горячо и с большим чувством. Главный редактор прочел статью, сам автор, разумеется, прочитал ее несколько раз – в рукописи и в гранках; все остались очень довольны. Вдруг появляется корректор и обращает внимание на маленькую ошибку, никем не замеченную. Соответствующее место в тексте ясно гласило: “Наши читатели засвидетельствуют, что мы всегда наикорыстнейшим (in eigennützigster Weise) способом отстаивали общественное благо”. Конечно, предполагалось слово “бескорыстнейшим” (uneigennützigster), но истинная мысль со стихийной силой прорвалась сквозь эмоциональную фразу».
6) Читательница газеты «Пештер Ллойд» фрау Ката Леви из Будапешта недавно наткнулась на схожее непреднамеренное проявление откровенности в телеграмме из Вены, напечатанной в номере от 11 октября 1918 г.:
«Ввиду полного взаимного доверия, которое царило между нами и нашими германскими союзниками на протяжении всей войны, можно быть уверенными, что обе державы при любых обстоятельствах придут к единодушному решению. Нет необходимости особо оговаривать тот факт, что активное и прерывистое сотрудничество союзных дипломатов имеет место также в настоящее время».
Лишь несколько недель спустя стало[116] возможным более откровенно высказывать свое мнение об этом «взаимном доверии», и исчезла потребность прибегать к опискам (или опечаткам).
7) Американец, уехавший в Европу, скверно расстался с женой, однако осознал, что хотел бы с нею примириться, и попросил ее пересечь Атлантику и присоединиться к нему в Старом Свете. «Было бы отлично, – писал он, – если бы ты приплыла на “Мавритании”, как я в свое время». Однако он не осмелился отослать письмо с этой фразой и предпочел переписать текст заново: ему совсем не хотелось, чтобы жена заметила исправление в названии корабля, – ведь сначала он написал: «Лузитания»[117].
Эта описка не нуждается в объяснении, а ее истолкование совершенно очевидно. Но счастливый случай позволяет добавить маленькое уточнение. Перед войной жена этого американца впервые побывала в Европе – после смерти своей единственной сестры. Если я не ошибаюсь, «Мавритания» строилась по одному проекту с «Лузитанией», затонувшей во время войны.
8) Врач осмотрел ребенка и выписывал ему рецепт, в котором было слово «алкоголь». Пока он этим занимался, мать ребенка донимала его глупыми и ненужными расспросами. Втайне он решил не раздражаться и не злиться; ему действительно удалось сохранить самообладание, но, тем не менее, сделал описку. Вместо «алкоголь» в рецепте обнаружилось слово Аshol – то есть «тупица».
9) Следующий пример, наблюдение Эрнеста Джонса (1911) по поводу А. А. Брилла, схож по тематике, поэтому я приведу его здесь. Хотя обыкновенно Брилл строго воздерживался от спиртного, однажды он позволил другу уговорить себя и выпил немного вина. На следующее утро острая головная боль заставила его пожалеть об этой уступке. Между тем ему предстояло записать имя пациентки, которую звали Этель; и он записал ее как «Этил». Несомненно, здесь сказалось и то, что упомянутая дама несколько злоупотребляла спиртным.
10) Поскольку описка врача, который выдает рецепт, может привести к последствиям, не идущим ни в какое сравнение с обычными бытовыми ошибками, я воспользуюсь случаем и приведу целиком единственный опубликованный по сей день анализ такой врачебной описки (сообщение доктора Эдуарда Хитшманна, 1913).
«Коллега рассказывает мне, что не раз на протяжении нескольких лет он допускал ошибку, прописывая определенное лекарство пациенткам пожилого возраста. В двух случаях он прописал в десять раз больше правильной дозы и только позднее вдруг осознал это и был вынужден, вне себя от беспокойства, гадая, не причинил ли вред больным и не поставил ли себя в крайне неприятное положение, предпринимать поспешные шаги к отзыву рецепта. Этот своеобразный симптоматический акт заслуживает того, чтобы его прояснили более точным описанием отдельных случаев и подробным анализом.
Первый пример: при лечении бедной женщины преклонного возраста, страдавшей спастическими запорами[118], врач прописал свечи с белладонной, в десять раз сильнее обычных. Он вышел из амбулатории, и ошибка вдруг сделалась ему очевидной приблизительно через час, когда он уже был дома и читал газету за обедом; снедаемый тревогой, он бросился сначала в амбулаторию, чтобы узнать адрес проживания больной, а оттуда поспешил к ней домой, преодолев немалое расстояние. К его радости, женщина еще не использовала рецепт, так что он возвратился к себе в немалом облегчении. Оправдание, которое он привел сам себе в тот раз, было отчасти обоснованным: мол, болтливый заведующий амбулаторией заглядывал ему через плечо, когда он выписывал рецепт, и непрестанно отвлекал.
Второй пример: врачу пришлось прервать консультацию с кокетливой и вызывающе привлекательной пациенткой, чтобы навестить в медицинских целях пожилую старую деву. Он взял такси, так как времени было в обрез – у него было назначено тайное свидание с девушкой, в которую он был влюблен, в конкретный час недалеко от ее дома. Как и в прошлый раз, рецепт свелся к белладонне, поскольку пациентка страдала схожими симптомами, и врач снова совершил ту же ошибку, прописав дозу, в десять раз превышающую обычную. Пациентка задала вопрос, который имел значение для лечения, но никак не был связан с рассматриваемой темой; врач в нетерпении – это мое предположение, сам он все отрицал – уехал от больной, торопясь успеть на свидание. Спустя приблизительно двенадцать часов, около семи утра, он проснулся от беспокойства, сообразив, какую ошибку допустил; он отправил пациентке срочное сообщение в надежде, что лекарство еще не успели забрать из аптеки, и попросил рецепт обратно для уточнения. Выяснилось, что провизор все приготовил; тогда врач со стоической покорностью – и отчасти исполненный оптимизма, поскольку он не первый год занимался своим делом и знал, что бывает всякое, – двинулся в аптеку. Там его успокоили, поведав, что провизор по обыкновению (или же по ошибке?) приготовил лекарство в уменьшенной, правильной дозировке.
Третий пример: врач хотел прописать своей старой тетушке, сестре его матери, смесь настойки белладонны и настойки опия в безобидных дозах. Горничная немедленно отнесла рецепт в аптеку. Через очень короткое время доктору пришло на ум, что вместо слова «настойка» он написал в рецепте «экстракт», и тут позвонил провизор, желавший уточнить правильность рецепта. В свое оправдание врач рассказал, что не успел проверить рецепт – мол, тот буквально выхватили у него из рук, так что его вины в случившейся промашке почти нет.
Эти три ошибки при выписывании рецептов обнаруживают следующие поразительные сходства. Во-первых, всякий раз речь шла об одном и том же препарате; во‑вторых, дело неизменно касалось пациентки преклонных лет; в‑третьих, доза непременно оказывалась слишком велика. Краткий анализ позволил установить, что здесь должно было иметь решающее значение отношение доктора к его матери. Он вспомнил, что в одном случае – который, скорее всего, произошел до описанных выше симптоматических действий, – выписал похожий рецепт для своей матери, которая тоже была в зрелом возрасте, причем указал дозу 0,03, хотя обычно прописывали дозировку 0,02. Как он тогда сказал себе, это было необходимо для срочной помощи. Его мать приняла лекарство, и это привело к головокружению и неприятной сухости в горле. Она пожаловалась сыну и, наполовину в шутку, посетовала, что, дескать, вот плоды, когда тебя лечит твой отпрыск. Такое происходило не в первый раз: его мать, кстати, дочь врача, и ранее высказывала критические, лишь отчасти шутливые замечания насчет лекарств, которые в разное время советовал ее сын, и непременно намекала на отравление.
ebooksa