Психопатология обыденной жизни. О сновидении

Глава VII

Забывание впечатлений и намерений

Будь кто-нибудь склонен преувеличивать то, что нам известно ныне о душевной жизни, достаточно было бы указать на функцию памяти, чтобы заставить такого человека быть скромнее. Ни одна психологическая теория не преуспела пока в отчете об основополагающем явлении припоминания и забывания в его совокупности; более того, последовательный анализ фактического материала, который можно наблюдать, едва начался. Быть может, теперь забывание стало для нас более загадочным, чем припоминание, – с тех пор, как изучение сна и патологических явлений показало, что в памяти может внезапно всплыть и то, что мы считали давно позабытым.

Правда, мы установили уже несколько отправных точек, для которых ожидаем всеобщего признания. Мы предполагаем, что забывание есть самопроизвольный процесс, который можно считать протекающим на протяжении определенного времени. Мы подчеркиваем, что при забывании происходит отбор наличных впечатлений, равно как и отдельных элементов каждого впечатления или переживания. Нам известны некоторые условия сохранения в памяти и пробуждения в ней того, что без этих условий было бы забыто. Однако повседневная жизнь дает бесчисленное множество поводов осознать неполноту и неудовлетворительность нашего знания. Стоит прислушаться к мнению двоих людей, совместно воспринимавших внешние впечатления, – скажем, проделавших вместе путешествие, – которые обмениваются спустя некоторое время своими воспоминаниями. То, что у одного прочно сохранилось в памяти, другой нередко забывает, словно этого и не было; притом мы не имеем никакого основания предполагать, что данное впечатление было для первого психически более значительным, чем для второго. Ясно, что целый ряд факторов, определяющих отбор для памяти, от нас ускользает.

Желая прибавить хотя бы немногое к тому, что мы знаем об условиях забывания, я склонен подвергать психологическому анализу те случаи, когда мне самому приходится что-либо забыть. Обычно я занимаюсь лишь определенной категорией этих случаев – теми именно, которые приводят меня в изумление, так как ожидаю, что эти факты должны быть мне известны. Хочу еще заметить, что вообще я не расположен к забывчивости (по отношению к тому, что пережил, а не к тому, чему научился!) и что в юношеском возрасте я в течение некоторого короткого времени был способен даже на необыкновенные акты запоминания. В ученические годы для меня было совершенно естественным повторить наизусть прочитанную страницу книги, а незадолго до поступления в университет я был в состоянии записывать научно-популярные лекции непосредственно после их прослушивания почти дословно. В напряженном состоянии, в котором я находился перед последними медицинскими экзаменами, я, по-видимому, еще использовал остатки этой способности, ибо по некоторым предметам давал экзаменаторам как бы автоматические ответы, точно совпадавшие с текстом учебника, который был просмотрен всего единожды с величайшей поспешностью.

С тех пор способность пользоваться материалом в памяти у меня постоянно слабеет, но все же вплоть до самого последнего времени мне приходилось убеждаться в том, что с помощью искусственного приема я могу вспомнить гораздо больше, чем ожидаю от себя. Если, например, пациент у меня на консультации ссылается на то, что я уже однажды его видел, между тем как я не могу припомнить ни самого факта, ни времени, то я облегчаю себе задачу путем отгадывания: вызываю в своем воображении какое-нибудь число лет, считая с данного момента. В тех случаях, когда имеющиеся записи или точные указания пациента делают возможным проверить пришедшее мне в голову число, обнаруживается, что я редко ошибаюсь больше чем на полгода при сроках, превышающих 10 лет[131]. То же бывает, когда я встречаю малознакомого человека, которого из вежливости спрашиваю о его детях. Когда он рассказывает мне об успехах, которых те добиваются, я стараюсь вообразить себе, каков теперь возраст ребенка, проверяю затем эту цифру показаниями отца, и оказывается, что я ошибаюсь самое большее на месяц, а при более взрослых детях – на три месяца; но при этом я решительно не могу сказать, что послужило основанием вообразить именно такую цифру. Под конец я до того осмелел, что первым высказываю теперь догадку о возрасте, не рискуя при этом обидеть отца неосведомленностью насчет его ребенка. Таким образом я лишь расширяю свое сознательное припоминание, пробуждая бессознательную память, которая заведомо более богата.

Итак, далее я приведу поразительные случаи забывания, которые наблюдал по большей части на себе самом. Я различаю забывание впечатлений и забывание переживаний, то есть забывание того, что знаешь, и забывание намерений, упущение чего-либо. Забегая вперед, укажу, что результат всего этого ряда исследований один и тот же: во всех случаях в основе забывания лежит мотив отвращения.

А. Забывание впечатлений и знаний

1) Как-то летом моя жена подала мне безобидный по существу повод к сильному неудовольствию. Мы сидели за табльдотом[132] напротив одного господина из Вены, которого я знал и который, по всей вероятности, помнил меня. У меня были, однако, основания не возобновлять знакомство. Моя жена, лишь расслышавшая громкое имя этого господина, очень скоро дала понять, что прислушивается к его разговору с соседями, так как время от времени она обращалась ко мне с вопросами, из которых улавливалась нить их разговора. Это мне не нравилось и в конце концов рассердило. Несколько недель спустя я пожаловался одной родственнице на поведение жены, но при этом не мог вспомнить ни единого слова из того, что говорил этот господин. Так как вообще я довольно злопамятен и не могу забыть ни одной подробности рассердившего меня эпизода, то, очевидно, что моя амнезия в данном случае мотивировалась известным желанием щадить жену. Недавно произошел подобный же случай: я хотел в разговоре с близким знакомым посмеяться над тем, что моя жена сказала всего несколько часов тому назад, но оказалось, что мое намерение невыполнимо по той замечательной причине, что я бесследно забыл слова жены. Пришлось попросить ее напомнить их мне. Легко понять, что эту забывчивость надо рассматривать как сходную с тем расстройством суждения, которому мы подвержены, когда дело идет о близких нам людях.

2) Я взялся достать для приехавшей в Вену иногородней дамы маленькую железную шкатулку для хранения документов и денег. В тот миг, когда я предлагал свои услуги, предо мной с необычайной зрительной яркостью стояла картина одной витрины в центре города, в которой я видел такого рода шкатулки. Правда, я не мог вспомнить название улицы, но был уверен, что стоит мне пройтись по городу, как я найду лавку, потому что моя память говорила мне, что я проходил мимо нее бесчисленное множество раз. К моей досаде, мне не удалось найти витрину со шкатулками, хотя я исходил эту часть города во всех направлениях. Не остается ничего другого, думал я, как разыскать в справочной книге изготовителей шкатулок, чтобы затем, обойдя город снова, найти искомый магазин. Этого, однако, не потребовалось; среди адресов, имевшихся в справочнике, я тотчас же опознал забытый адрес магазина. Оказалось, что я и вправду бесчисленное множество раз проходил мимо его витрины, когда навещал семейство М., долгие годы проживавшее в том же доме. С тех пор как это близкое знакомство сменилось полным отчуждением, я обычно, не отдавая себе отчета в мотивах, избегал и этой местности, и этого дома. Обходя город в поисках шкатулки, я изучил все окрестные улицы и только этой одной тщательно избегал, словно на ней лежал запрет. Мотив отвращения, послуживший в данном случае виной неспособности найти нужное, здесь проявился вполне осязаемо. Но механизм забвения тут не так прост, как в предыдущем случае. Мое нерасположение относится, очевидно, не к изготовителю шкатулок, а к кому-то другому, о котором я не хочу ничего знать; с этого другого оно переносится на данное поручение и порождает забвение. Точно таким же образом в случае с Буркхардом досада на одного человека породила описку в имени другого. Если там связь между двумя фактически различными кругами мыслей возникла благодаря совпадению имен, то здесь, в примере с витриной, ту же роль могла сыграть совмещенность в пространстве, непосредственное соседство. Впрочем, в данном случае присутствовала еще и более прочная, внутренняя связь, ибо в числе причин, вызвавших разлад с жившим в этом доме семейством, известную роль сыграли деньги.

3) Контора «В. & R.» пригласила меня на дом к одному из ее служащих. По дороге меня занимала мысль о том, что в доме, где помещается контора, я уже неоднократно бывал. Мне представлялось, что вывеска этой конторы в одном из нижних этажей бросалась когда-то в глаза уже в то время, когда я должен был подняться к больному на один из верхних этажей. Однако я не мог вспомнить ни что это за дом, ни кого я там посещал. Хотя вся эта история совершенно не относилась к делу и не имела никакого значения, я все же продолжал ее обдумывать и в конце концов пришел обычным окольным путем, с помощью собирания всего, что мне приходит в голову, к тому, что этажом выше над помещением конторы «В. & R.» находился пансион Фишера, в котором мне не раз приходилось навещать пациентов. Теперь я уже вспомнил и дом, в котором помещались контора и пансион. Загадкой для меня оставалось лишь то, какой мотив оказал свое воздействие на мою память. Я не находил ничего, о чем было бы неприятно вспомнить, ни в самой конторе, ни в пансионе Фишера, ни в проживавших там пациентах. Наверное, речь шла вовсе не о чем-нибудь очень неприятном, ибо в противном случае мне вряд ли удалось бы вновь овладеть забытым с помощью одного только окольного пути, не прибегая, как в предыдущем примере, к внешним вспомогательным средствам. Наконец пришло в голову следующее: едва я двинулся в путь к новому пациенту, мне поклонился на улице какой-то господин, которого я с немалым трудом узнал. Несколько месяцев тому назад я видел этого человека в очень тяжелом, на мой взгляд, состоянии и поставил ему диагноз прогрессивного паралича; впоследствии, впрочем, мне сообщили, что он поправился, так что мой диагноз оказался неверным (если только здесь не было ремиссии, ибо тогда мой диагноз был бы все-таки верен!). От этой встречи и исходило влияние, заставившее меня забыть, в чьем соседстве находилась контора «В. & R.», и тот интерес, с которым я взялся за разгадку забытого, был перенесен сюда с этого случая спорной диагностики. Ассоциативное же соединение произошло от слабой внутренней связи, возникшей благодаря тождеству имен: выздоровевший вопреки ожиданиям был также служащим в большой конторе, обычно направлявшей ко мне больных, а врач, с которым я совместно осматривал спорного паралитика, носил то же имя Фишер, что и владелец забытого мною пансиона.

4) Запрятать куда-нибудь вещь означает, по сути, не что иное, как забыть, куда она положена. Как большинство людей, имеющих дело с рукописями и книгами, я хорошо ориентируюсь в том, что находится на моем письменном столе, и могу сразу взять искомое. То, что другим представляется беспорядком, для меня – исторически сложившийся порядок. Почему же я недавно так запрятал присланный мне книжный каталог, что его невозможно было найти? Я собирался заказать обозначенную в каталоге книгу «О языке», написанную автором, которого я люблю за остроумный и живой стиль и в котором ценю понимание психологии и познания по истории культуры. Думаю, именно поэтому я и запрятал каталог. Дело в том, что я имею обыкновение одалживать книги этого автора моим знакомым, и недавно кто-то, возвращая очередную книгу, сказал: «Стиль его напоминает мне ваш, и манера думать та же самая». Говоривший не знал, что во мне он затронул этим своим замечанием. Много лет назад, когда я еще был молод и больше нуждался в поддержке извне, мне то же самое сказал один старший коллега, которому я хвалил медицинские сочинения одного известного автора: «Совершенно ваш стиль и ваша манера». Под влиянием этого я написал автору письмо, прося о более тесном общении, но получил от него холодный ответ, которым мне было указано мое место. Быть может, за этим отпугивающим уроком скрывались и другие, усвоенные ранее, ибо запрятанного каталога я так и не нашел. Это предзнаменование удержало меня от покупки книги, хотя исчезновение каталога вовсе не было, разумеется, подлинной помехой – я помнил и название книги, и фамилию автора[133].

5) Другой случай заслуживает нашего внимания благодаря тем условиям, при которых была найдена спрятанная вещь. Один молодой человек рассказал мне следующее. Несколько лет тому назад в его семье имели место раздоры. Он находил, что его жена слишком холодна, и, охотно признавая ее превосходные качества, все же понимал, что супруги относятся друг к другу без нежности. Однажды, вернувшись с прогулки, она принесла ему книгу, которую купила, считая, что та должна его заинтересовать. Он поблагодарил ее за этот знак внимания, пообещал прочесть книгу, положил ее куда-то и уже больше не нашел. Так прошло несколько месяцев, в течение которых он периодически вспоминал о запрятанной книге и тщетно старался ее найти. Около полугода спустя заболела его мать, которая жила отдельно от них и которую он очень любил. Его жена оставила их дом, чтобы ухаживать за свекровью. Положение больной стало серьезным, и его жена получила возможность показать себя с хорошей стороны. Как-то вечером он возвращался домой в восторге от заботливости жены и преисполненный благодарности к ней. Подойдя к своему письменному столу, он открыл без определенного намерения, но с сомнамбулической уверенностью, определенный ящик и обнаружил в нем сверху давно исчезнувшую запрятанную книгу.

6) Случай припрятывания, сходный с описанным выше в последнем свойстве – а именно в той примечательной быстроте обнаружения искомого, которая проявляется, когда мотив забывания исчезает, – сообщает Штерке (1916).

Девушка испортила материал, из которого кроила воротник; поэтому позвали портниху и попросили исправить дело, если это возможно. Когда портниха прибыла и девушка отправилась за испорченным воротником, она открыла ящик, куда, по ее памяти, убрала эту вещь, но там ничего не было. Она перевернула ящик вверх дном, но так ничего и не нашла. Присев, чтобы справиться с раздражением, она спросила себя, почему вещь куда-то запропастилась и нет ли какой-то причины, по которой она на самом деле не хочет найти воротник. Она пришла к выводу, что ей стыдно перед портнихой за свое неумелое обращение с материалом. Потом она встала, направилась к другому шкафу – и сразу же отыскала тот самый воротник.

7) Следующий пример «забвения припрятанного» относится к разновидности, знакомой всякому психоаналитику. Можно отметить, что здесь пациент отыскал решение самостоятельно.

Некий больной, чье психоаналитическое лечение было прервано летними вакациями в ту пору, когда он еще сопротивлялся и чувствовал себя нездоровым, положил связку ключей на обычное место – так он подумал, – раздеваясь перед сном. Потом ему вспомнилось, что утром понадобятся кое-какие вещи – а завтра наступал последний день лечения и день выплаты гонорара; так что он полез в письменный стол, где также держал деньги. Увы, ключи куда-то запропали. Он принялся тщательно, все сильнее досадуя, обыскивать свою крохотную квартирку, но поиски были безуспешными. Осознав, что пропажа ключей является симптоматическим актом – то есть что она далеко не случайна, – пациент разбудил слугу, дабы продолжить розыск в присутствии «незаинтересованного лица». Так минул еще час, после чего тщетные поиски все-таки прекратились. На следующее утро пациент срочно заказал новые ключи. Двое приятелей, которые приехали вместе с ним в экипаже накануне, припомнили, что будто бы что-то звякнуло на мостовой, когда он вылезал. Значит, он выронил ключи из кармана на улице… Вечером слуга с торжествующим видом вручил ему пропавшую связку. Та нашлась между толстой книгой и тонкой брошюрой, сочинением одного из моих учеников, которую пациент намеревался прочитать на вакациях. Иными словами, ключи лежали там, где никому бы не взбрело в голову их искать. Для него, во всяком случае, они были словно невидимы. Подсознательная ловкость, с которой объект прячется по скрытым, но могущественным мотивам, сильно напоминает «сомнамбулическую уверенность». В данном случае мотивом, как нетрудно догадаться, была досада на перерыв в лечении и на необходимость расставаться с крупной суммой, хотя пациент еще не чувствовал себя выздоровевшим.

8) По рассказу Брилла (1912), некоего мужчину «жена подталкивала к исполнению социальной функции, к которой он сам не испытывал ни малейшего интереса… Поддавшись на уговоры жены, он начал было облачаться в выходной костюм, но тут подумал, что стоило бы побриться. После бритья он вернулся к шкафу – и обнаружил, что тот заперт. Несмотря на длительные и тщательные поиски, ключ не находился. В воскресенье вечером слесарей было не вызвать, так что выход в люди пришлось отложить. На следующее утро шкаф вскрыли, и ключ оказался внутри. Судя по всему, этот мужчина неосознанно положил ключ в шкаф и захлопнул дверцу. Он уверял меня, что никаких сознательных намерений на сей счет у него не было, но мы с ним оба знали, что ему не хотелось наносить тот визит. Посему за пропажей ключа скрывался очевидный мотив».

Эрнест Джонс (1911) замечал о себе, что за ним водится привычка терять трубку, когда он курит слишком часто и его здоровье начинает от этого страдать. Трубка обнаруживается во всех тех местах, где ей никак не положено быть и куда ее обычно не кладут.

9) Безобидный пример признания мотивировки приводит Дора Мюллер (1915).

«Фройлейн Эрна А. сказала мне за два дня до Рождества: “Представляете, вчера вечером я достала из пакета и съела кусок имбирного пряника, хотя сама собиралась предложить угощение фройлейн С., – приятельнице матери, – когда та придет пожелать мне спокойной ночи. Я не особенно хотела есть, но все равно решила полакомиться. Позднее, когда фройлейн С. пришла, я потянулась убрать пакет со стола, но его там не было; тогда я поискала в комнате и нашла пакет в шкафу. Выходит, я его спрятала, сама о том не ведая”. В анализе нет необходимости; рассказчица сама верно изложила последовательность событий. Побуждение приберечь пряник для себя, вроде бы успешно вытесненное, вернулось в качестве автоматического действия, каковое, в свою очередь, было отменено последующим сознательным актом».