Но Савелов, как видно, не собирался продолжать разговор на эту тему. Он обвел взглядом потолок, стены, остановился на зеленом абажуре и задумчиво сказал:
— Посветлее стало.
— Светлеет, Авдей Васильевич, по всей России светлеет. А Россию вы любите, я это знаю. И пора бы уж начинать служить ей по-настоящему.
Савелов резко повернулся.
— Вы много говорите о России, о русском народе, о его счастье, о его будущем, а сами не платите рабочим жалованье. И что всего удивительнее, народ молчит и терпит. Тогда как раньше достаточно мне было отказать вам в приеме на завод, и стачечный комитет пригрозил забастовкой.
Савелов не заметил, как перешел на удивленно-вопрошающий тон.
Александр Иванович, широко улыбаясь, прошел к столу, сел и, откинувшись на спинку стула, с чувством прочитал:
— «Идем! — крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям… Все бежали быстро и смело, увлекаемые чудесным зрелищем горящего сердца. И теперь гибли, но гибли без жалоб и слез. А Данко все был впереди, и сердце его все пылало, пылало!» Это Горький.
— Не сомневаюсь, — с видом превосходства усмехнулся Савелов.
— Да, вы знаете и даже не сомневаетесь. Но вы не можете понять сердцем. Мешает барское самолюбие. Извините, я бываю резок. Вы, образованные, так сказать, просвещенные умы, тоже говорили о будущем России — за вечерним чаем и бутылкой вина. Вас слушали восторженные женщины. Вы считали, что вам принадлежит последнее слово. А слово это сказал российский пролетарий. Такова закономерность общественного развития, и лучше других это поняли большевики. Вам трудно отказаться от прошлого, но вам придется это сделать. Тогда я оставлю вот этот кабинет и пойду к вам работать слесарем.
После этого наступило молчание. Оно тянулось так долго, что Александр Иванович успел выкурить еще одну самокрутку. Савелов сидел, низко опустив голову. Александр Иванович позвонил по телефону и распорядился приготовить лошадей для перевозки материалов со склада, и только после этого Савелов встал, вплотную подошел к столу и протянул Александру Ивановичу руку.
— А теперь разрешите мне пройтись по заводу.
За дверью его ждала Марина. Смело глядя ему в глаза, она сказала:
— Я хочу зайти к вам завтра вечером.
— Почту за честь, — ответил он и наклонил голову.
После обеда Савелов долго лежал на диване и читал. Но это уже было не то чтение, что раньше, в ожидании послеобеденного сна. Тогда он выбирал какую-нибудь интересную фразу и принимался размышлять над ней, пока не засыпал. Сегодня это было просто невозможно. Он то и дело возвращался к прочитанному, иногда просто откладывал книгу и лежал неподвижно, глядя в потолок. О чем бы он ни принимался думать, мысли неизбежно возвращались к одному. Неужели сегодня все решится? В сладкой истоме замирало сердце, и легкий холодок пробегал по спине. Да, именно сегодня должно решиться. У нее умер отец. А разве он не знает, как страшно одинокому человеку оказаться лицом к лицу с такими невероятными событиями? Каждый сейчас ищет выхода. Сама судьба бросает их друг другу навстречу. Нелегко поднять со дна морского золотое колечко счастья. В особенности если на море разбушевалась буря. Но они попробуют сделать это. А там пусть будет так, как сказал этот слесарь, ставший председателем: трудиться до конца дней своих на благо России.
Савелов захлопнул книгу и бодро вскочил с дивана. Синие сумерки медленно окутывали землю. Одинокая звездочка мерцала высоко над заводом. Так же, как десять лет назад, торчали трубы мартенов, но дымила сейчас только одна. Дым уносился за реку и синими пластами застаивался над тайгой.
Савелов прошел в спальню и сменил халат на новую тройку шоколадного цвета. Сегодня необычный день, и все должно быть не так, как прежде. В столовой он взглянул в зеркало и зажег люстру. Стол был накрыт на двух человек. На подносе стояла бутылка коньяку. Савелов удовлетворенно потер руки и, словно от мороза, передернул плечами. Его и в самом деле немного знобило. Он отошел к окну, закурил и стал ждать.
Марину он увидел издалека и узнал не сразу. Он помнил званый обед у Глотова. Марина была в черном платье из тяжелого лионского бархата, с алой розой, приколотой к корсажу. Выражение легкой грусти очень шло к ее наряду и матовому цвету лица. И вероятно потому, что сам он думал о прошлом и хотел вернуть его в последний раз и только на один день, перед тем как пуститься в плавание по бурному морю, он мечтал увидеть и алую розу, и лионский бархат, и легкую грусть на матовом лице. И пока стоял у окна и курил, в голове неотступно билось:
А на Марине был все тот же старый жакет, в котором он встретил ее в Деловом совете (что она там делала?), потрепанные туфли и красная косынка, небрежно повязанная поверх туго уложенных кос.
ebooksa