Она, кстати, валялась поблизости – удавка из грубой волосатой веревки. Целехонькая, – ничего он не разорвал, ему просто дали пожить лишние две минуты.
Наверное, исключительно для того, чтобы он смог позвонить…
В застенках подпольной тюрьмы, с полными штанами дерьма – вот, значит, как закончил свой жизненный путь продажный полковник милиции…
Мне не было его жаль!
Мне не было его жаль, хотя он и сделал для меня много полезного.
Как говорится, каждому свое…
Не думаю, чтоб Лев Валентиныч рассчитывал, что его похоронят на Серафимовском под залпы автоматного салюта, а вокруг гроба будут тесниться бывшие сослуживцы, сжимая пудовые кулаки и клянясь отомстить. Он давно стал чужим в той, ментовской, среде. И не стал своим в нашей. Конечно же он понимал, что его уход в мир иной мало кого озаботит. Даже жену. Но и к такому финалу себя не готовил…
– Засмотрелся?
Я, насколько мог неторопливо, повернул голову. И остался сидеть, как сидел – на корточках, опираясь предплечьями на колени.
Рамис, с пистолетом в руке, стоял на нижней ступени лестницы.
Улыбка у него была широкой и нервной.
Что-то слишком часто за последнее время в меня стали целиться те, кого я привык считать своими друзьями.
– Ты зачем убил моих людей, Саид?
Кажется, если бы я плеснул в Татарина кислотой, его реакция не была б такой острой, какую вызвала фраза из «Белого солнца…». Его лицо отобразило целую гамму чувств: торжество сменилось настороженностью, которую вытеснило удивление, а потом, надо отдать ему должное, он все очень быстро прочухал, и в его черных глазах мелькнуло разочарование:
– Так ты знал?..
Я опять-таки как мог равнодушнее пожал плечами:
– Конечно. Он меня предупредил, а ты этого не заметил.
– Как?
– У нас были оговорены кодовые слова…
Ничего у нас не было оговорено! Не шпионы, чтобы такой конспирацией заниматься. Просто я поверил своей интуиции. И не пропустил мимо ушей фразу Цыгана: «