Бегство от свободы

VII. Свобода и демократия

1. Иллюзия индивидуальности

В предыдущих главах я старался показать, что определенные факторы в современной промышленной системе в целом и при ее монополистической фазе в особенности способствуют развитию личности, ощущающей себя бессильной и одинокой, тревожной и неуверенной. Я обсуждал специфические условия, сложившиеся в Германии, которые сделали часть ее населения плодородной почвой для идеологии и политической практики, привлекательными для того, что я описываю как авторитарный характер.

Но что насчет нас самих? Угрожает ли нашей демократии только фашизм за Атлантикой или «пятая колонна» в наших собственных рядах? Если это было бы так, ситуация оказалась бы тревожной, но не критической. Однако хотя иностранную и международную угрозы фашизма следует рассматривать серьезно, не было бы большей ошибки и большей опасности, чем не замечать, что в нашем собственном обществе мы сталкиваемся с тем же феноменом, который служит питательной средой для роста фашизма: незначительностью и бессилием индивида.

Это утверждение бросает вызов общепринятой вере в то, что, освободив человека от всех внешних ограничений, современная демократия обеспечила истинный индивидуализм. Мы гордимся тем, что мы не подчиняемся никакой внешней власти, что мы свободны выражать наши мысли и чувства, мы уверены, что такая свобода почти автоматически гарантирует нашу индивидуальность. Право выражать свои мысли, впрочем, имеет какое-то значение только в том случае, если мы способны собственные мысли иметь; свобода от внешнего авторитета – долговременное достижение только в том случае, если внутренние психологические условия таковы, что мы способны создать собственную индивидуальность. Достигли ли мы этой цели или по крайней мере приближаемся ли к ней? Эта книга посвящена человеческому фактору; ее задача, таким образом, подвергнуть этот вопрос критическому анализу. Делая это, мы продолжим темы, затронутые в предыдущих главах. Обсуждая два аспекта свободы современного человека, мы указали на экономические условия, способствующие в наше время растущей изоляции и бессилию индивида; при рассмотрении психологических результатов мы показали, что такое бессилие ведет или к такому виду бегства, который характерен для авторитарного характера, или к вынужденному конформизму, благодаря которому изолированный индивид превращается в автомат, теряет свое «я» и тем не менее осознанно считает себя свободным и подчиняющимся только себе.

Важно рассмотреть, как наша культура способствует тенденции к конформизму, хотя здесь есть место только для нескольких значимых примеров. Подавление спонтанных чувств и тем самым развития подлинной индивидуальности начинается очень рано, с первых шагов обучения ребенка. Я не хочу этим сказать, что воспитание неизбежно ведет к подавлению спонтанности, если настоящая его цель состоит в поощрении внутренней независимости, развитии личности ребенка, росте ее целостности. Ограничения, которые такой вид воспитания может накладывать на растущего ребенка, являются преходящими мерами, которые на самом деле способствуют процессу роста и развития. В нашей культуре, впрочем, воспитание слишком часто приводит к уничтожению спонтанности и замене оригинальных психических актов навязанными чувствами, мыслями и желаниями. (Под оригинальными я не имею в виду, как уже говорилось, того, что идея никогда не рождалась у кого-то еще; она возникает у индивида как результат его собственной активности и в этом смысле это его мысль.) Иллюстрацией этого, пусть и довольно произвольной, служит одно из самых ранних ограничений чувств – подавление враждебности и неприязни. Для начала следует сказать, что большинство детей проявляют некоторую враждебность и бунтарство как результат конфликтов с окружающим миром, которые проявляются в подавлении экспансивности, чему, как слабая сторона, ребенок обычно вынужден подчиняться. Одной из главнейших целей воспитательного процесса является устранение этой антагонистической реакции. Методы бывают различными – от угроз и наказаний, пугающих ребенка, до подкупа и «объяснений», которые смущают ребенка и заставляют отказаться от враждебности. Ребенок начинает с отказа от выражения своего чувства, а со временем и от чувства как такового. Вместе с этим он учится подавлять осознание враждебности и неискренности других; иногда это дается ему нелегко, потому что дети обладают способностью замечать такие отрицательные качества – их труднее обмануть словами, чем взрослых. Ребенок по-прежнему испытывает неприязнь к кому-то «без всякой причины» – если не считать той очень веской причины, что он чувствует неприязнь и неискренность, исходящие от этого человека. Такая реакция не поощряется, и ребенок вскоре достигает «зрелости» среднего взрослого и утрачивает ощущение разницы между достойным человеком и негодяем, если только последний не совершает какого-то вопиющего поступка.

С другой стороны, ребенок достаточно рано обучается чувствам, которые не «он» испытывает, особенно симпатии к людям, некритическому дружелюбию, улыбчивости. Чего не удается достичь воспитанием, обычно позднее происходит под общественным давлением. Если вы не улыбаетесь, вас считают лишенным «личной приятности» – а личная приятность вам нужна, если вы хотите продать свои услуги как официантка, продавец или врач. Только люди в самом низу социальной пирамиды, продающие всего лишь свой физический труд, и те, кто на самом верху, не нуждаются в том, чтобы быть особенно «приятными». Дружелюбие, жизнерадостность и все, что должна выражать улыбка, делаются автоматическим откликом, который человек включает и выключает, как электрическую лампочку.

Несомненно, во многих случаях человек осознает, что просто делает необходимый жест; однако чаще всего он теряет такое осознание и тем самым способность отличать псевдочувство от спонтанного дружелюбия.

Прямому подавлению подвергается не только враждебность (навязыванием ее противоположности убивается и дружелюбие); широкий спектр спонтанных эмоций подавляется и замещается псевдочувствами. Фрейд рассмотрел одно из таких подавлений и сделал его центром всей своей системы, – а именно, подавление секса. Хотя я полагаю, что противодействие сексуальным радостям не единственное важное подавление спонтанных реакций, а лишь одно из многих, несомненно, важность его нельзя недооценивать. Его последствия очевидны в случаях сексуального торможения и в тех случаях, когда секс приобретает принудительное качество и становится чем-то вроде алкоголя или наркотика, не имеющего особого вкуса, но позволяющего забыться. Каков бы ни был эффект, подавление сексуальных желаний ввиду их интенсивности влияет не только на половую сферу, но и лишает человека смелости проявлять спонтанные чувства в других областях.

В нашем обществе проявление эмоций не поощряется; хотя нет сомнений в том, что творческое мышление – и любая другая творческая активность – неразрывно связаны с эмоциями, идеалом стало мыслить и жить без эмоций. «Эмоциональность» сделалась синонимом отклонений, неуравновешенности. Приняв этот стандарт, индивид очень себя ослабил; его мышление обеднело, сделалось плоским. С другой стороны, поскольку совсем убить эмоции нельзя, они должны существовать совершенно отдельно от интеллектуальной стороны личности; в результате дешевая неискренняя сентиментальность заполняет фильмы и популярные песни, которые скармливаются миллионам изголодавшихся по эмоциям потребителей.

Существует одна запретная эмоция, которую я хочу упомянуть отдельно, потому что ее подавление затрагивает самые глубокие корни личности: чувство трагедии. Как мы видели в одной из предыдущих глав, осознание смерти и трагических аспектов жизни, смутное или ясное, есть одна из базовых характеристик человека. Каждая культура обладает собственным взглядом на проблему смерти. В тех обществах, где процесс индивидуализации не зашел далеко, конец индивидуального существования представляет собой меньшую проблему, потому что менее развито восприятие существования отдельного индивида. Смерть еще не воспринимается как нечто, радикально отличающееся от жизни. Культуры, в которых обнаруживается более высокое развитие индивидуализации, воспринимают смерть в соответствии со своей социальной и психологической структурой. Греки сосредоточивали все свое внимание на жизни и рисовали смерть как всего лишь туманное и печальное ее продолжение. Египтяне основывали свои надежды на вере в нетленность человеческого тела, по крайней мере для тех, чья власть при жизни была непоколебима. Евреи смотрели на смерть реалистично и были в силах примириться с идеей окончания индивидуальной жизни благодаря представлению о счастье и справедливости, которых в конце концов достигнет человечество в этом мире. Христианство делает смерть чем-то нереальным и пытается утешить несчастных обещанием жизни после смерти. Наша собственная эра просто отрицает смерть, а вместе с ней и один из фундаментальных аспектов жизни. Вместо того чтобы позволить осознанию смерти и страданий сделаться одним из сильнейших стимулов к жизни, основой человеческой солидарности, опытом, без которого радость и энтузиазм теряют интенсивность и глубину, человек принуждается подавлять его. Однако как всегда в случае подавления, элементы, удаленные из рассмотрения, не перестают существовать. Таким образом, страх смерти продолжает свое незаконное существование среди нас. Он продолжает жить, несмотря на попытки его отрицать, однако в результате подавления остается стерильным. Он – один из источников бесцветности других переживаний, беспокойства, пронизывающего жизнь, и объясняет, осмелюсь утверждать, непомерные суммы денег, затрачиваемые нацией на похороны.

В процессе табуирования эмоций современная психиатрия играет двойственную роль. С одной стороны, ее величайший представитель, Фрейд, разрушил фикцию рационального, целенаправленного характера человеческого разума и проложил путь, который позволяет заглянуть в бездну человеческих страстей. С другой стороны, психиатрия, обогащенная именно достижениями Фрейда, послужила инструментом общих тенденций, направленных на манипуляцию индивидом. Многие психиатры, включая психоаналитиков, рисуют картину «нормальной» личности, которая никогда не бывает слишком печальной, слишком злобной, слишком возбужденной. Они используют термины «инфантильный» или «невротический», чтобы отрицать черты или типы личности, не соответствующие удобному паттерну «нормального» индивида. Такое влияние много более опасно, чем старые и более откровенные формы наклеивания ярлыков. Тогда человек по крайней мере знал, что существуют люди или доктрины, направленные против него, и мог сопротивляться. Но кто может сопротивляться «науке»?

Такое же искажение происходит с оригинальным мышлением, как и с чувствами и эмоциями. С самого начала образования оригинальное мышление не поощряется, и в головы людям вкладываются готовые мысли. Легко видеть, как это делается с маленькими детьми. Они полны любопытства к миру, они стремятся овладеть им как физически, так и интеллектуально. Они хотят знать правду, поскольку это самый безопасный способ ориентироваться в чужом и могущественном мире. Вместо этого их не принимают всерьез, и не имеет значения, получает ли такое отношение вид открытого неуважения или тонкого снисхождения, которое обычно проявляется в адрес тех, кто не имеет влияния (детей, стариков, больных). Хотя такое обращение само по себе является сильным противодействием независимому мышлению, есть худшее препятствие: неискренность – часто ненамеренная, – типичная для поведения среднего взрослого в отношении ребенка. Такая неискренность состоит отчасти из вымышленной картины мира, представляемой ребенку. Она примерно так же полезна, как инструкции по выживанию в Арктике кому-то, кто готовится к экспедиции в Сахару. Помимо этого общего искажения картины мира, имеется много примеров специфической лжи, направленных на то, чтобы скрыть факты, о которых по каким-то личным причинам взрослый не хочет, чтобы ребенок знал. Вопросы ребенка встречают враждебное или вежливое противодействие по разным причинам – от плохого настроения, которое рационализируется как недовольство поведением ребенка, до утаивания сексуальной активности родителей или их ссор: этого ребенку «не полагается знать».

Подготовленный таким образом ребенок поступает в школу и, может быть, в колледж. Хочу кратко остановиться на некоторых используемых сегодня образовательных приемах, еще больше препятствующих оригинальному мышлению. Одним из них является упор на знание фактов или, сказал бы я, на информацию. Трогательное суеверие заключается в том, будто благодаря знанию все большего числа фактов человек приходит к знанию действительности. Сотни разбросанных, не связанных друг с другом фактов вбиваются в головы учеников; их время и энергия заняты заучиванием все большего и большего числа фактов, так что для мышления остается мало времени и сил. Несомненно, мышление без знания фактов остается пустой фикцией; однако одна только «информация» может оказаться таким же препятствием для мышления, как и ее отсутствие.

Другой тесно связанный с этим способ препятствовать оригинальному мышлению – рассматривать любую истину как относительную. Истина представляется как метафизическая концепция, и если кто-то говорит о желании открыть правду, «прогрессивные» мыслители нашего времени считают его отсталым. Правда объявляется исключительно субъективной, почти вопросом вкуса. Научные исследования должны быть свободны от субъективных факторов, их цель – рассматривать мир без страсти и интереса. Ученый должен касаться фактов стерильными руками, как хирург – своего пациента. Результатом такого релятивизма, часто именующего себя эмпиризмом или позитивизмом и провозглашающего заботу о корректном использовании слов, оказывается утрата мышлением своего основного стимула – желаний и интересов того, кто мыслит; человек становится машиной для регистрации «фактов». На самом деле как мышление в целом развивается из потребности в овладении материальной жизнью, так и стремление к правде коренится в интересах и потребностях индивидов и социальных групп. Без такого интереса не было бы стимула для поиска истины. Всегда существуют группы, чьим интересам служит истина; представители этих групп всегда были пионерами человеческой мысли. Есть и другие группы, интересам которых служит сокрытие правды; только в последнем случае заинтересованность оказывается вредна для истины. Проблема, таким образом, заключается не в том, есть ли заинтересованность, а в том, какого рода эта заинтересованность. Я сказал бы, что наличие у каждого человека какого-то стремления к правде объясняется тем, что каждый человек в ней нуждается.

Это верно в первую очередь в отношении ориентации человека во внешнем мире, и особенно верно для ребенка. Будучи ребенком, каждый человек проходит через состояние беспомощности, и правда – одно из самых сильных орудий для тех, кто не имеет силы. Однако в интересах индивида знать правду не только для ориентации во внешнем мире; его собственная сила в очень значительной степени зависит от того, насколько он знает правду о себе. Иллюзии по поводу себя могут оказаться костылями, полезными для того, кто не может идти в одиночку, однако они увеличивают его слабость. Величайшая сила человека основана на максимальной прозрачности для себя. «Познай самого себя» – одна из фундаментальных заповедей, цель которой – дать человеку силу и счастье.

В дополнение к факторам, перечисленным выше, есть и другие, активно сбивающие с толку среднего взрослого с его остатками способности оригинально мыслить. В отношении всех главных вопросов личной и общественной жизни, в отношении психологических, экономических, политических и моральных проблем огромный сектор нашей культуры имеет единственную функцию – скрыть эти предметы. Одна из разновидностей такой дымовой завесы – утверждение, что эти проблемы слишком сложны для понимания рядовым человеком. Казалось бы, напротив, многие из главных вопросов личной и общественной жизни очень просты, настолько просты, что на деле от любого можно было бы ожидать их понимания. Чтобы заставить их выглядеть настолько сложными, что лишь «специалист» способен в них разобраться, да и то только в своей узкой области, людям – часто намеренно – не позволяют доверять собственной способности разбираться в действительно важных проблемах. Индивид беспомощно тонет в массе хаотических фактов и с трогательным терпением дожидается, чтобы специалисты разобрались в том, что делать и куда идти.

Результат такого влияния имеет двойной характер: с одной стороны, развивается скептицизм и цинизм в отношении всего, что говорится или печатается, с другой – детское доверие тому, что говорится авторитетно. Это сочетание цинизма и наивности очень типично для современного человека. Таково главное следствие того, что индивида отвращают от самостоятельного мышления и принятия решений.

Другим способом парализовать способность критически мыслить является разрушение любой структурированной картины мира. Факты теряют свое специфическое качество, которое могут иметь только как часть упорядоченного целого и сохраняют лишь абстрактное, количественное значение; каждый факт – просто другой факт, и значение имеет только то, больше или меньше мы знаем. Радио, кино, газеты оказывают в этом отношении опустошительный эффект. Сообщение о бомбардировке города и гибели сотен людей бесстыдно прерывается или соседствует с рекламой мыла или вина. Тот же диктор тем же вкрадчивым, проникновенным, внушительным голосом, каким только что убеждал вас в серьезности политической ситуации, распространяется о достоинствах определенного сорта мыла, рекламой которого оплачивается передача новостей. В киножурнале изображения торпедированных кораблей соседствуют с показом мод. Газеты приводят банальные рассуждения о диетических предпочтениях дебютантки с той же серьезностью, что и информацию о важных событиях в науке или искусстве. Вследствие всего этого мы теряем искренний интерес к тому, что слышим. Мы перестаем волноваться, наши эмоции и критические суждения делаются заторможенными, и в конце концов наше отношение к происходящему становится тусклым и безразличным. Во имя «свободы» жизнь теряет свою упорядоченность; она делается состоящей из множества маленьких кусочков, друг с другом не связанных, и лишается смысла как целое. Индивид остается наедине с этими кусочками, как ребенок – с мозаикой; разница состоит в том, что ребенок знает, что такое дом, и поэтому может опознать части дома в мелких фрагментах, с которыми играет, в то время как взрослый не видит значения «целого», кусочки которого попали ему в руки. Он теряется, пугается и просто смотрит на множество бессмысленных частей.

То, что было сказано об отсутствии «оригинальности» мышления и чувств, верно и для акта желания. Обнаружить это особенно трудно; если что-то и характеризует современного человека, так это чрезмерное обилие желаний; его единственной проблемой представляется невозможность получить желаемое, хоть он и знает, чего хочет. Вся наша энергия затрачивается на получение желаемого, и большинство людей никогда не задаются вопросом о предпосылке такой активности: известны ли им их истинные желания? Они не задумываются о том, являются ли цели, которые они преследуют, тем, чего хотят они сами. В школе они хотят иметь хорошие оценки, став взрослыми – добиваться все большего успеха, зарабатывать больше денег, купить лучшую машину, больше путешествовать и т. д. Однако когда им случается помедлить посреди всей этой лихорадочной активности, им все-таки может прийти на ум вопрос: «Если я получу эту новую работу, если я куплю эту лучшую машину, если я смогу поехать в путешествие – что это даст? Какая польза от всего этого? Разве это я хочу всего этого? Не гонюсь ли я за чем-то, что должно сделать меня счастливым, а как только получу, оно у меня ускользает?» Такие вопросы, когда возникают, пугают человека, потому что подвергают сомнению саму основу того, на чем строится его активность, его знание о том, чего он хочет. Поэтому люди стремятся как можно скорее отделаться от тревожных мыслей. Они думают, что такие вопросы тревожат их, потому что они устали или в депрессии – и продолжают преследовать те цели, которые считают собственными.