Бегство от свободы

Однако все это говорит о смутном понимании правды – той правды, что современный человек живет иллюзией, будто знает, чего хочет, хотя на самом деле желает того, что от него ожидается. Чтобы принять эту правду, необходимо осознать, что знать свои истинные желания не так легко, как думает большинство: такова одна из самых трудных задач, которые должен решить человек. Это та самая задача, которой мы отчаянно стараемся избежать, принимая готовые цели, как будто они наши собственные. Современный человек готов пойти на большой риск, пытаясь достичь того, что считается «его» целями, но испытывает глубокий страх перед риском ответственности за постановку перед собой целей собственных. Бурная активность часто ошибочно принимается за свидетельство самостоятельных действий, хотя мы знаем, что она может быть не более спонтанной, чем игра актера или поведение загипнотизированного человека. Когда общий сюжет пьесы задан, каждый актер может с увлечением разыгрывать предписанную ему роль и даже импровизировать, однако он всего лишь играет роль, которая была ему отведена.

Специфическая трудность определения того, насколько наши желания – а также мысли и чувства – на самом деле являются не нашими собственными, а вкладываются в нас извне, тесно связана с проблемой власти и свободы. На протяжении современной истории власть церкви оказалась заменена властью государства, власть государства – властью совести, а в наше время последняя замещена анонимной властью здравого смысла и общественного мнения как инструментов конформизма. Освободившись от прежних открытых форм власти, мы не видим, что стали жертвами новой разновидности власти. Мы превратились в автоматы, живущие с иллюзией того, что являемся независимыми индивидами. Эта иллюзия помогает человеку не осознавать свою неуверенность, но это и вся помощь, которую такая иллюзия может дать. Собственное «я» слабеет, и человек чувствует себя бессильным и неуверенным. Он живет в мире, подлинную связь с которым утратил, где все и всё превращается в инструмент, где он стал частью машины, построенной его собственными руками. Он думает, чувствует и желает так, как, по его мнению, от него ожидается; в этом процессе он теряет свою личность, на которой всякая истинная уверенность свободного человека только и может быть основана.

Потеря себя усиливает необходимость конформизма, поскольку приводит к глубокому сомнению в собственной идентичности. Если я являюсь всего лишь тем, что от меня ожидается, то что представляет собой мое «я»? Мы видели, как сомнения в собственной личности начались с распадом средневекового порядка, при котором индивид имел свое неоспоримое место. Идентичность человека стала главной проблемой современной философии со времен Декарта. Сегодня мы не сомневаемся в том, что мы – это мы. Однако сомнение насчет себя все еще существует и даже растет. В своих пьесах Пиранделло выражает это чувство современного человека. Он начинает с вопроса: кто я? Какие доказательства собственной идентичности, помимо продолжения своего физического существования, я имею? Его ответ отличается от ответа Декарта; это не утверждение индивидуальной личности, а ее отрицание: я не имею идентичности за исключением той, которая определяется желаниями других – я есть «как вы пожелаете».

Такая потеря идентичности делает конформизм еще более обязательным; это означает, что человек может быть уверенным в себе, только если живет в соответствии с ожиданиями других. Если мы не соответствуем этим ожиданиям, мы рискуем не только подвергнуться неодобрению и растущей изоляции, но и потерять идентичность своей личности, а это грозит здравости рассудка.

Приспосабливаясь к ожиданиями других, не отличаясь от них, мы заставляем умолкнуть сомнения по поводу собственной идентичности и обретаем некоторую уверенность в себе. Впрочем, цена этого высока. Отказ от спонтанности и индивидуальности приводит к отвержению жизни. Психологически автомат, хоть и жив биологически, умирает эмоционально и умственно; он двигается и совершает действия, как живой, но его жизнь утекает сквозь пальцы, как песок. За маской удовлетворения и оптимизма скрывается глубоко несчастный человек; на самом деле он на грани отчаяния. Он изо всех сил цепляется за понятие индивидуальности; он желает «отличаться», в его устах нет лучшей похвалы, как «это иное». Нам сообщается имя железнодорожного кассира, у которого мы покупаем билеты; сумки, игральные карты, радиоприемники «персонализированы» благодаря наличию на них инициалов владельца. Все это указывает на жажду «инакости», и тем не менее это почти последние признаки индивидуальности, которые нам остались. Современный человек изголодался по жизни. Однако, будучи автоматом, он не может проживать жизнь в смысле спонтанной активности и прибегает к суррогатам возбуждения и трепета: испытывает глубокое волнение от выпивки, от спорта, от приключений вымышленных персонажей на экране.

Так каково же значение свободы для современного человека?

Он сделался свободен от внешних оков, которые мешали бы ему действовать и думать так, как он считает нужным. Он был бы свободен вести себя по своей воле, если бы знал, чего хочет, что думает, что чувствует. Однако он не знает. Он соглашается с анонимным авторитетом и становится личностью, которая не он. Чем больше он так поступает, тем более бессильным себя чувствует, тем больше он принуждается к конформизму. Несмотря на внешний оптимизм и инициативу, современный человек одержим глубоким чувством бессилия, которое заставляет его смотреть на приближающуюся катастрофу, словно он парализован.

При поверхностном взгляде люди кажутся достаточно успешно функционирующими в экономической и общественной жизни; однако было бы опасно проглядеть глубоко укоренившееся несчастье за утешительной внешностью. Если жизнь утрачивает смысл, потому что она не проживается, человека охватывает отчаяние. Люди не умирают беззвучно от физического голода; они не умирают беззвучно и от голодания психического. Если рассматривать только экономические потребности «нормального» человека, если не замечать бессознательного страдания среднего человека-автомата, тогда мы не сможем увидеть опасности, угрожающей нашей культуре со стороны ее человеческого базиса: готовности принять любую идеологию и любого вождя, если только он обещает захватывающие события и предлагает политическую структуру и символы, предположительно дающие смысл и порядок жизни индивида. Упадок духа человека-автомата – плодородная почва для политических целей фашизма.

2. Свобода и спонтанность

До сих пор в этой книге рассматривался один аспект свободы – бессилие и неуверенность изолированного индивида, освободившегося от всех уз, которые когда-то давали смысл и безопасность его жизни, в современном обществе. Мы видим, что человек не может выносить свою изоляцию; в одиночку он совершенно беспомощен перед внешним миром, которого поэтому очень боится; оказавшись в изоляции, человек теряет всякие ориентиры – ведь его единство с миром утрачено. В результате человека одолевают сомнения касательно его самого и смысла жизни, он не может найти какой-либо принцип, с помощью которого мог бы направлять свои действия. И беспомощность, и сомнения парализуют жизнь, и чтобы жить, человек обращается в бегство от свободы – свободы негативной. Это вынуждает его принять новые узы. Они отличаются от первичных уз, от которых он не был полностью отделен, хотя и подчинялся авторитету или социальной группе. Такое бегство не возвращает ему утраченной безопасности; оно только помогает ему забыть о себе как об отдельной личности. Новую хрупкую безопасность он получает за счет того, что жертвует целостностью своего «я». Этот выбор он делает потому, что не может вынести одиночества. Таким образом свобода – как «свобода от» – ведет его к новому рабству.

Не приводит ли наш анализ к выводу о том, что существует замкнутый круг – от свободы к новой зависимости? Делает ли свобода от всех первичных уз человека настолько одиноким, что он неизбежно ищет выход в новом рабстве? Идентичны ли независимость и свобода изоляции и страху? Или все-таки возможно состояние позитивной свободы, при которой индивид существует как независимое существо, но при этом не одинок, а сохраняет единство с миром, с другими людьми, с природой?

Мы полагаем, что на последний вопрос есть положительный ответ: процесс роста свободы не приводит к порочному кругу, и человек может быть свободен, но при этом не одинок; мыслить критически, но не быть наполненным сомнениями; быть независимым, но быть при этом составной частью человечества. Такой свободы человек может достичь благодаря реализации себя, благодаря тому, что остается собой. Что такое реализация себя? Философы-идеалисты полагают, что самореализация может быть достигнута только интеллектуальным прозрением. Они настаивают на разделении человеческой личности, так что природа человека может быть подавляема и направляема его разумом. Результат такого разделения, впрочем, ведет только к тому, что не только эмоциональная жизнь индивида, но и его интеллектуальные способности оказываются ущербными. Разум, сделавшись стражем, приставленным следить за своей пленницей, природой, делается пленником сам; таким образом, обе стороны человеческой личности – разум и эмоции – несут урон. Мы полагаем, что самореализация достигается не только актом мышления, но реализацией человеческой личности полностью, активным выражением эмоциональных и интеллектуальных способностей. Эти способности есть у каждого, однако становятся реальными только в той степени, в какой выражаются. Другими словами, позитивная свобода состоит в спонтанной активности полной, целостной личности.

Здесь мы подходим к одной из самых трудных проблем психологии: проблеме спонтанности. Попытка адекватно обсудить ее потребовала бы отдельной книги. Однако на основании того, что уже было сказано, возможно понять основные качества спонтанной активности при помощи контраста. Спонтанная активность – не принудительна, к ней индивид не вынуждается изоляцией и бессилием; это не активность автомата, не некритическое принятие паттернов поведения, навязанных извне. Спонтанная активность есть свободная активность личности: латинский корень sponte дословно означает «по своей свободной воле». Под активностью мы понимаем не «делание чего-то», а творческие проявления в эмоциональной, интеллектуальной, чувственной сфере, происходящие по собственной воле. Предпосылкой так понимаемой спонтанности является принятие целостной личности и устранение разрыва между «разумом» и «природой»; спонтанная активность возможна, только если человек не подавляет основополагающие составляющие своего «я», если он прозрачен для себя, если только различные сферы жизни достигли фундаментального единства.

Хотя спонтанность – относительно редкий феномен в нашей культуре, мы не полностью ее лишены. Чтобы помочь пониманию этого, хотел бы напомнить читателю о некоторых примерах ее проявления.

Нам известны индивиды, проявляющие – или проявлявшие – спонтанность, чье мышление, эмоции, действия были выражением их личности, а не автомата. Эти люди по большей части известны нам как люди искусства. На самом деле человек искусства может быть определен как индивид, способный выразить себя спонтанно. Если принять это определение – Бальзак определял себя именно так, – то некоторые философы и ученые тоже могут быть названы людьми искусства, в то время как другие отличаются от них, как старомодный фотограф отличается от настоящего художника. Есть и другие люди, пусть и лишенные способности – или, возможно, просто подготовки – для выражения себя объективными средствами, как это делает художник, обладающие той же спонтанностью. Положение человека искусства уязвимо, потому что его личность, его спонтанность пользуются уважением только тогда, когда он достиг успеха; если ему не удается продать свое искусство, для современников он остается оригиналом, «невротиком». В этом смысле отношение к человеку искусства сходно с тем, как на протяжении всей истории относились к революционеру: добившийся успеха революционер – это государственный деятель, не добившийся – преступник.

Маленькие дети являют собой другой пример спонтанности. Они обладают способностью чувствовать и думать так, что эти чувства и мысли действительно их; такая спонтанность проявляется в том, что они говорят и думают, в чувствах, отражающихся на их лицах. Если спросить, в чем самая большая привлекательность маленьких детей, думаю, что для большинства взрослых, помимо сентиментальных причин, ответ будет – именно это качество спонтанности. Оно глубоко трогает любого, кто не настолько мертв сам, чтобы утратить способность его воспринимать. На самом деле нет ничего более привлекательного и убедительного, чем спонтанность, обнаруживается ли она в ребенке, человеке искусства или в людях, которые не могут быть отнесены к этим группам в силу возраста или профессии.

Большинство из нас может вспомнить по крайней мере отдельные моменты собственной спонтанности, которые одновременно были и моментами неподдельного счастья. Было ли это свежее и спонтанное восприятие ландшафта, находка какого-то решения благодаря собственным размышлениям, необычное чувственное ощущение, вспышка нежности к другому человеку – в такие моменты мы все знаем, что такое спонтанный акт, и получаем представление о том, какой могла бы быть человеческая жизнь, не будь подобные ощущения такими редкими происшествиями, культивировать которые мы не умеем.

Почему спонтанная активность – ответ на вопрос о свободе? Как мы уже говорили, негативная свобода сама по себе делает человека изолированным; его отношение к миру становится отстраненным и недоверчивым, его «я» – слабым и подвергающимся постоянным угрозам. Спонтанная активность – это способ преодолеть ужас одиночества, не принося в жертву целостность своей личности; благодаря спонтанной активности человек заново воссоединяется с миром – с людьми, с природой и с самим собой. Любовь – важнейший компонент такого рода спонтанности; не любовь как растворение в другом, не любовь как обладание другим человеком, но любовь как спонтанное утверждение других, как единение индивида с другими на основании сохранения своей индивидуальности. Динамическое качество любви заключается именно в этой полярности: возникая из потребности преодолеть отдельность, она ведет к единению, не разрушая при этом индивидуальность. Другим компонентом спонтанности является труд; не труд как вынужденная деятельность, имеющая целью преодоление одиночества, не труд как взаимодействие с природой, отчасти направленное на ее покорение, не труд, который отчасти поклонение, отчасти подчинение произведениям собственных рук, но труд как творчество, благодаря которому человек достигает единства с природой в акте творения. То, что верно для любви и труда, верно и для всех спонтанных действий, будь то получение чувственных удовольствий или участие в политической жизни сообщества. Спонтанность утверждает индивидуальность человека и в то же время объединяет его с людьми и природой. Основное противоречие, свойственное свободе – рождение индивидуальности и боль одиночества – разрешается на более высокой ступени благодаря спонтанным действиям человека.

При любой спонтанной активности индивид сливается с миром. Его собственное «я» не только остается нетронутым, оно становится сильнее и монолитнее. Личность сильна настолько, насколько она активна. Нет подлинной силы в обладании как таковом, касается ли это материальной собственности или психических качеств, таких как эмоции или мысли. Нет силы и в употреблении и манипулировании «объектами» – то, что мы используем, не становится нашим просто потому, что мы это используем. Наше – только то, с чем мы доподлинно связаны в силу творческой активности, имеем ли мы дело с человеком или с неодушевленным предметом. Только те качества, которые являются результатом нашей спонтанной активности, дают силу нашему «я» и тем самым создают основу для целостности. Неспособность действовать спонтанно, выражать то, что человек искренне чувствует и думает, и вытекающая из этого необходимость предъявлять себе и другим псевдоличность служат почвой для ощущения неполноценности и слабости. Осознаем мы это или нет, нет ничего такого, чего мы стыдились бы больше, чем не быть собой, и ни в чем мы не находим такой гордости и счастья, как в том, чтобы думать, чувствовать и говорить самим.

Отсюда следует, что имеет значение активность как таковая, процесс, а не результат. В нашей культуре упор делается как раз на обратном. Мы производим товары не для удовлетворения конкретной потребности, а с абстрактной целью продать их; мы чувствуем, что можем приобрести все что угодно, материальное или нематериальное, купив это, и таким образом вещи становятся нашими независимо от какого-либо нашего собственного творческого усилия в их отношении. Таким же образом мы рассматриваем наши личные качества и результаты нашего труда как товар, который может быть продан за деньги, престиж, власть. Акцент смещается с непосредственного удовлетворения от творческой деятельности на стоимость конечного продукта. Поэтому человек лишается единственного, что может дать ему настоящее счастье – наслаждения творчеством в настоящий момент, – и гонится за фантомом, оставляющим его разочарованным, как только он поверит, что поймал его – иллюзорное счастье под названием успех.