Поэзия должна быть во всякой жизни, как цветок на каждом растении. Разница в том, что цветок всегда виден, но требуется зоркость и гений для открытия поэзии там, где она еще не указана.
Встреча с двумя женщинами. Поворот плеча, повергнувший меня в восхищение. Маленькие ножки под коротким шелковым платьем.
Вчера в половине 12-го с обычной своей пунктуальностью Краевский явился, по условию, увлекать меня для кронштатской поездки. Я же, с обычной своей аккуратностью, уже сидел без штанов, приготовляясь переодеваться. День казался немного холоден и ветрен, так что мы оба, имея на себе пальты, захватили в руки шинели, впоследствии оказавшиеся «ненужной посудой», как гласит либретто «Роберта». У самого Нового моста сели мы на пароход, уже преисполненный народом и, заплатив за места, еще имели случай видеть открытие новой часовни на мосту. Не обладая хорошим зрением и не взяв из дома трубки, я видел только, как упал халат, окутывавший часовню, и под ним открылось нечто весьма изящное. «Народу-то, народу,... твою мать!» — как говорил мужичок. Народу же было довольно и на пароходе, ни знакомых, <н>и полузнакомых мы сперва не открыли никого, а потом в течение всей экскурсии я встретил генерала Броневского, братьев Бегеров, Маркевича Болеслава, Очкина и Баранова. Давка на пароходе и в буфете была такая, что нельзя было достать ничего есть, и, несмотря на голод, терзавший мои внутренности, я ничего не проглотил (кроме табачного дыма в изобилии) до 4-х часов. Петергоф еще довольно жалок с моря, зелень жидка, и все как-то бедно. Повозившись на пристани, на ветру и на солнце, мы вновь сели на пароход и с музыкой (впрочем, почти не игравшей) двинулись к Кронштадту. Прежде всего открылся вблизи рейд с чинно расставленным флотом; равняясь с каждым кораблем, мы кричали ура, на что офицеры и добрые матросики отвечали нам тем же. Происходило махание шляп, поднятие весел, и вся эта картина дружественного обмена чувств производила на души отрадное впечатление. За главными силами флота пошли форты и кронштатская
— — — — — — —, поел и завалился спать.
И так пройдет вся жизнь — — — — — — — — — — — — —!
Оно, впрочем, сказано более для красоты слога. Вечером брошены были в огонь пять целковых для бенефиса стервеца Леонова, который и гроша не стоит. Давали «Влюбленную баядерку» и какую-то оперетку «Нюрембергская кукла», от которой я уехал с первых сцен[646]. Видел Кирилина, Краснокутского, Бегера, В. Петрова и еще кого-то. Оттого ли, что я сидел почти воткнувши нос в сцену, или в глазах у меня рябило после утреннего безобразия, только танцовщицы и хористки казались мне крайне плохи. Суровщикова, о которой теперь кричат все, даже благороднейший Андрей[647], — не только не хороша, но даже дурна, неправильность ее лица имеет в себе нечто глупое, но сложена сия персона приятно. Ришард, игравшая главную женскую роль, имеет в лице нечто похожее на Наталью Дмитриевну, — очень мила и ловка, но худа и мала, а я с некоторых пор терпеть не могу маленьких женщин. Булахов (тенор) красив собой, но голос у него
Пробираясь домой в ясную летнюю ночь, я встретил несколько баядерок, уже слишком привязчивых, — этого давно не было: изменение в их нравах должно быть приписано изобилию армейского войска и молоденьких офицеров, никогда не бывавших в Петербурге. По Невскому совершенное гулянье, продолжающееся до поздней ночи. Покинув эту вавилонскую улицу и выйдя на бульвар, я предался прозаическим размышлениям о том, что у меня деньги текут, как вода между пальцев... «Ликуй же еще несколько времени, увеселяй себя дрянью и чепухой, держи донн на пенсии, угощай разных m-lles Zelmas и поощряй теноров вроде Леонова — все, что ты теперь делаешь, должно было делаться назад тому лет десять!».
Придя домой, я, застав Жуковских, очень обрадовался и вечер закончил приятным ужином.
Торжественно снаряжаюсь в деревню, заготовляя сигары, книги и прочая, но погода стоит такая ветреная и печальная, что нет особенных порывов к отъезду. Увы! Увы! oime![648] что делать мне с моим несчастным сердцем и с моей мнительностью! Как завидую я хлыщам, весело бродящим по Невскому в час ночной и помышляющим только о собственном своем веселии. И у них братья, друзья стоят против неприятеля, но им и горя мало. У меня брат в Петергофе и, по всей вероятности, не увидит врага, но я не могу подумать о нем без болезненного сжатия сердца. Воспоминание о том, как мы расставались при начале венгерской кампании[649], живет во мне с неслыханной ясностью. Все прошло, все минуло благополучно, а между тем, я все тот же при всяком отъезде, при всякой недолгой разлуке с близкими лицами. Даже в прошлый четверг мне было как-то тоскливо на вечере у Краевского в последний раз до осени; мне было жаль этих четвергов, где всякий делал, что ему было угодно, и где не скучал никто. С Лизаветой Николаевной я прощался в среду, но ее мне не было жаль: она имеет особенное дарование быть до того неразговорчивою и сухою, что на нее сердишься, хотя и без причины.
Вчера весь день я чувствовал себя не то чтобы грустно, — этого со мной не бывает, — но как-то невесело. Читал повесть Бернара «La femme de 40 ans»[650] и остался ею доволен, хотя не столько, сколько бывал доволен другими его вещами. Может быть, я изменился, может быть, повесть слабее. За тем последовала статья Шаля: «Lord Jeffrey»[651][652], не столь пустозвонная, сколько можно думать, судя по имени автора, которого я когда-то сравнил с Буйновидовым. Впрочем, труд кажется сносным оттого, что он скрашен выписками из писем Джеффри и превосходными выписками, собственно же Шаль, как подобает этому мерзавцу (Буйновидов c"est trop bon pour lui[653]), от себя не сказал ничего. Его сведения в одно время велики и жидки, а крайняя их жидкость заставляет заподозрить огромность их. По-видимому, Шаль читал все, но я думаю, что он читал только заголовки книг и рецензии на них, так его отзывы темны и увертливы. Нынче есть эрудиция своего рода, о которой еще никто не говорил, — эрудиция на рецензии, фельетоны и объявления. Из этих трех источников можно нахватать огромный фонд и при ловкости пускать его в дело с успехом. Все мы немного шарлатаны, но Шаль шарлатан бесстыдный и вдобавок плаксивый! У него второе слово: decadence. Сам он чистейший decadence историка словесности. Смело скажу, что с самыми незначительными материалами я в неделю могу написать во сто крат лучшую биографию Джеффри.
Анненкова задерживает в городе его Пушкин[654], а я, как всегда водится, в то время, когда мне предстоит собираться в дорогу, — не делаю решительно ничего. А между тем время идет без работы, голова трудится подобно мельнице без зерен, и дни проходят в городе, когда бы их следовало проводить в деревне. Всякое дуновение ветра, приносящее запах березовых листьев с Большого проспекта, приносит мне вместе с тем и укоризну. Одна только дождливая погода меня укрощает и то не совсем, — как хорошо было бы писать и читать под этот дождь, между цветами и зеленью!
В прошлую субботу встретил С. и возобновил наши чернокнижные отношения. Эта встреча меня повергла на сутки почти в лихорадку, такое влияние еще производят на меня женщины! Хорошо, что на второе свидание я себя хорошо замучил и тем успокоил. Никогда еще подобная дурняшка не действовала на меня так! Но подобные истории видим мы каждодневно: qu"importe la piece, si elle m"emeut[655].
Работать ничего не могу, но читаю довольно. Взял у Фохта «Nouvelles italiennes» par Musset[656] и пробежал их в день с великой приятностью. Трудно иметь талант милее и художественнее, хотя у него очевидно l"echeveau se brouille[657], чуть дело доходит до чего-нибудь серьезного. Как обворожительны его женщины: Цита, Джиованни и Берениче (прачки), Пагота Дижиа и, наконец, актриса Мария, тиролька! Да и итальянцы очень хороши: сводник Джузеппе, плут Чиччио и воришка Нино, a parlessa[658] истории Чиччио и Нико, с пляской и буфонством — верх совершенства! Вот что значит любить страну и понять ее народ. Боже! когда я увижу Италию? Или нет, — пусть увижу я ее, изнурясь в силах, нуждаясь в обновлении. Gardons ca pour la bonne Douche, pour le remede supreme[659].
Мое положение сходно с положением сабинянок, между римлянами и родителями[661].
ebooksa